Евгений Санин - Греческие календы

Евгений Санин

 ГРЕЧЕСКИЕ КАЛЕНДЫ (АВГУСТ)

 ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ СЕРИИ «Императоры Древнего Рима»

КНИГА II

ГРЕЧЕСКИЕ КАЛЕНДЫ*

— Ио**, триумф! Ио, триумф! — третий день гремело на улицах Рима от храма богини войны Беллоны до самого Капитолия.

Разодетые в лучшие одежды патриции и плебеи обнимали друг друга, смеялись и плакали от счастья. В этот прекрасный летний день им было объявлено об окончании гражданских войн, сотрясавших республику вот уже почти сто лет. А это означало только одно: конец вечному страху, прочно поселившемуся в сердцах, разлуке, голоду! Конец кровавой вражде отцов с сыновьями и бессмысленному братоубийству!

Третий день праздновал свой тройной триумф приемный сын Юлия Цезаря - Октавиан.

Целых пятнадцать лет спасал он, по его клятвенным заверениям, отечество от убийц своего отца. И вот, наконец, одолел всех, а вместе с ними - и народы, поддержавшие его врагов.

Поэтому-то и вышагивали третий день с раннего утра до самого вечера по улицам Рима колонны войск, одержавшие победы в далматской и александрийской войнах, в битве при Акции, где был повержен последний противник Октавиана - Марк Антоний. Выступавшие впереди трубачи, раздувая щеки, играли воинственный марш, под грозные звуки которого еще недавно шли в бой легионы.

За последней когортой, встреченной восторженными восклицаниями, появилось множество повозок, доверху груженных бесценными статуями и картинами, вывезенными из далекой Далмации и Египта.

Затем перед притихшими римлянами пронесли оружие, отнятое у врага. Не из одной груди вырвался в это время горестный вздох: как знать, не этим ли египетским копьем, не той ли варварской булавой или махайрой был пронзен, разрублен, добит брат, отец, сын?..

Но вот появилось несколько тысяч человек, несших попарно, по четверо тяжелые корзины с серебряными монетами и вновь ожила толпа:

— Ио, триумф! Ио, триумф!

* У древних римлян календами называлось первое число каждого месяца, которое было днем расплаты по денежным обязательствам. У греков календ не было, поэтому поговорка: "до греческих календ", одно из любимых изречений Августа, означала: "До времен, которые никогда не наступят".

** Ио — ура.

Нетерпение римлян достигло предела. Ждали самого главного, волнующего момента, который можно увидеть только в последний день триумфа. Наконец, когда юноши из лучших семей города провели к храмам несколько десятков белых быков, предназначенных для жертвоприношения богам, показались пленные.

Бряцая цепями, они брели, низко опустив головы, — старики и дети, женщины и молодые, крепкие мужчины, многие из которых были со следами недавних ран. Брели бесконечным потоком вчера еще свободные крестьяне и кузнецы, поэты и ученые, чтобы назавтра стать рабами жадно подавшихся вперед сенаторов и всадников, ремесленников и простолюдинов.

—Царь! Царь! — неожиданно закричал кто-то, показывая на невозмутимо идущего старца с позолоченными цепями на руках и ногах, и восторженный рев поднялся над Марсовым полем, волнами покатившись к Капитолийскому холму.

На вождя далматов это буйное ликование, казалось, не произвело никакого впечатления.

Явно подражая ему, следом за ним вышагивал с гордо вздернутым подбородком мальчик лет десяти, очевидно, его сын. Зато девочки плакали, и царица, как могла, утешала их.

Не успели правители далматских народов скрыться из глаз, как из-за поворота показались ликторы. Фасции каждого были обвиты лавровыми венками. За ними, запряженная четверкой белоснежных коней, величественно двигалась золотая колесница триумфатора.

Сам Октавиан стоял в ней в пурпурном плаще. Держа в одной руке жезл из слоновой кости, увенчанный орлом, а в другой — лавровую ветвь, он казался прекрасно выполненной эллинским скульптором статуей.

— Защитник! Спаситель римского народа! — тут же послышались восторженные крики, но их стали заглушать негодующие возгласы:

- Убийца!

— Кровожадный тиран!

— Это из-за тебя республика еще не восстановлена!

Глядя свысока на волнующиеся толпы людей, Октавиан запоминал все, что говорилось и делалось вокруг. Время от времени он невольно скашивал глаза на привязанные к колеснице звонок и бич, которые, по древнему обычаю, должны были напоминать ему о переменчивом нраве богини судьбы. Казалось, он даже слышал в эти мгновения насмешливый голос Фортуны: "Помни, Октавиан, что завтра эти почести могут смениться бедами даже для триумфатора и поэтому сегодня не забывай о моем звонке!"*.

Крики со всех сторон обрушивались на него. Они смешивались друг с другом, как смешивается в кратере вода и вино, и, в конце концов, сливались за его спиной в единое и мощное:

—Ио, триумф! Ио, триумф!..

Проехав по улицам, колесница скрылась за триумфальной аркой, и толпы ликующих римлян в предвкушении всенародных угощений и гладиаторских боев медленно двинулись за ней следом.

II Ничто так не быстротечно в мире, как минуты долгожданного счастья. Октавиан и глазом не успел моргнуть, как триумфальное шествие окончилось, и колесница остановилась на Капитолийском холме.

В храме Юпитера он отдал жрецам лавровый венок, в сопровождении ближайших друзей Агриппы и Мецената добрался до своего дома на Палатине и постоял у входа, наблюдая за тем, как ликторы прибивают к двери его оружие. Ни мечом с дорогой рукоятью, ни прекрасным щитом ему так и не удалось воспользоваться. После двух памятных боев в далматской войне, когда ему сначала камнем из пращи повредили правое колено, а затем ранили обе руки, он доверял вести сражения своим легатам. Особенно Марку Агриппе. Он был обязан ему своими самыми главными победами.

Не в силах отвести взгляда от триумфального оружия, Октавиан думал: спасет ли оно теперь его самого, а затем и его потомков от зависти, ненависти, которые переполняют в эти дни Рим и будут переполнять этот город еще долгие годы? Война закончилась, и власть, оставшаяся в его руках на правах победителя, в мирное время становилась для него опасной. О, он прекрасно это понял, проезжая по улицам столицы! Как же тогда ему быть?..

* Звонок в Древнем Риме вешался на шею осужденных к сметной казни.

Так и не ответив себе на этот вопрос, Октавиан шагнул через порог, и в ту же минуту навстречу ему бросился и повис на шее сияющий Марцелл — тринадцатилетний сын его любимой сестры Октавии.

—А мы все видели! — радостно сообщил он и победно оглянулся на своего сверстника Тиберия, пасынка Октавиана.

Тот завистливо засопел и, не решаясь приблизиться к отчиму, глухо поддакнул:

—Да, мы даже немного прошли за колесницей...

— Нашли, чем гордиться! — послышался насмешливый голос, и в комнату вошла жена Октавиана, Ливия. Одетая в нарядную столу, она приветливо улыбнулась мужу, властной рукой отстранила от него племянника и, обняв Тиберия, нравоучительно заметила: — Вот если бы вы сами проехали в триумфальной колеснице...

— Проедут еще! — простодушно пожелал грубоватый Агриппа, и Гай Меценат, по своему обыкновению, мягко улыбаясь, тоже согласился:

— Видя каждый день триумфальное оружие на двери своего дома, трудно удержаться, чтобы самому не совершить великого подвига на благо отечества и римского народа!

Октавиан, морщась, с трудом дослушал напыщенную фразу друга.

Юноши выбежали на улицу, чтобы полюбоваться оружием на двери, а Ливия начала перечислять, какие блюда ожидают приглашенных на вечерний пир гостей. Октавиан, всегда щепетильно относившийся ко всему, что касалось его званых обедов и количества блюд, на этот раз остановил ее.

— Пойду, поработаю в свои "Сиракузы", — кивая в сторону верхнего кабинета, сказал он удивленной жене. — Сама придумай, какие подарки и развлечения можно устроить гостям. Или попроси Марка с Гаем. Они помогут.

Агриппа с надеждой взглянул на Мецената. Тот, хитро прищурившись, охотно кивнул.

Поднявшись на второй этаж Октавиан плотно прикрыл за собой дверь и прямо в одежде и обуви лег на ложе.

"Так как же теперь быть?" — снова подумал он.

Проклятия и угрозы, услышанные им во время триумфа, никак не выходили из головы.

Верный своему правилу просчитывать сложившуюся ситуацию от начала до конца, прежде чем принять единственно верное решение, он прикрыл рукою глаза и надолго задумался...

Пятнадцать лет он шел к этому дню. С того самого вечера, как получил письмо от матери с вестью об убийстве Юлия Цезаря, завещавшего ему незадолго до смерти, свое имя и три четверти состояния. Отныне, по римским обычаям, его должны были именовать Гаем Юлием Цезарем Октавианом. Но он попросил называть его просто Цезарем, в память о великом приемном отце. На самом же деле его честолюбию больше льстило тогда другое: разве мог скромный род Октавиев сравниться с древним и знатным родом Цезарей, ведущим свое начало от богов и царей?