Георгий Гулиа - Вивацца-младший

Георгий Гулиа

Вивацца-младший

Цирюльник ловко взбил белоснежную мыльную пену.

— Синьор маэстро, — сказал он весело, с театральным жестом, — прошу!

Пока Россини усаживался перед маленьким зеркальцем, синьор цирюльник правил бритву на широком ремне.

— Синьор, как ваше имя? — спросил Россини.

— Франческо Пироли, маэстро. — У цирюльника хитровато поблескивали глаза-маслины, занятно прыгали густые усы на подвижном коричнево-матовом лице. Он был значительно старше заезжего композитора, которому исполнилось двадцать три года или что-то около того.

— Прекрасные бакенбарды, — сказал Пироли, — и мы их сохраним. — И он подмигнул, как истый римский цирюльник.

— Благодарю вас.

Вскоре легчайшая пена покрыла щеки композитора чуть ли не до самых бровей. Брадобрей склонился, приняв изящную позу, и приступил к делу с величайшим мастерством. Одновременно начал свой монолог:

— Синьор герцог прекрасно знает свое дело. У него особый нюх на таланты. Уж поверьте мне! Театр «Торре ДʼАрджентина» давно бы прогорел без него. И еще скажу, синьор маэстро: ваша опера «Торвальдр и Дорлиска» непременно понравится римской публике. Уж поверьте мне! Да, да! Это самое: «тра-тра-тра-ля-ля-ля!» В первом акте. Просто бесподобно! А еще скажу… — Брадобрей понизил голос: — Мы знаем, что вашего отца в Пезаро прозвали Вивацца. И это хорошо! Человек должен быть весельчаком, живчиком. Замечательное прозвище, синьор маэстро! — и уже почти заговорщически: — А в театре вас уже прозвали Вивацца-младший. Да, да! Они все знают о вас! Уж поверьте мне!

Обычно цирюльники обо всем хорошо осведомлены. И Россини приписал и эту осведомленность профессии Пироли. Но, кажется, на сей раз немножечко ошибся. Это вскоре выяснилось…

Закончив свое дело и щедро надушив маэстро, цирюльник отошел на два шага назад и, любуясь своей работой, произнес:

— Великолепно, синьор маэстро!

Потом уложил цирюльнические приборы в кожаную коробку.

— Синьор Пироли, — сказал Россини, доставая из кошелька монету, — вы мне нравитесь. И мне в голову пришла счастливая мысль: если импресарио предложит мне написать оперу, — а дело идет именно к этому, — я напишу оперу-буффа…

— Потрясающе, маэстро! Именно опера-буффа. Уж поверьте мне!

— Это не все. — Россини посмотрел на себя в зеркало, причесал волосы. — Но это будет опера-буффа на пьесу синьора Бомарше «Севильский цирюльник».

— Как? — Брадобрей аж подпрыгнул от удивления.

— Да, синьор Пироли, только Бомарше.

Вдруг Россини задумался, глядя на изумленного Пироли: уж очень много знает этот цирюльник. Знает наверняка, что «Севильского цирюльника» уже написал Паизиелло, написал прекрасно. Этот цирюльник понимает, сколь дерзко писать снова «Севильского цирюльника». Да еще кому? Молодому композитору! Или этот Россини собирается затмить славу великого Паизиелло? Но главное, пожалуй, не в этом: разрешит ли импресарио синьор герцог Чезарини выбирать либретто. Несомненно, Чезарини уже заготовил либретто… Да и труппу подобрал соответственно…

— Синьор маэстро, — сказал Пироли, — слышать все это просто удивительно. Но вам виднее. До встречи!

Россини насторожился:

— Как — до встречи?

— До вечера.

Россини не понял брадобрея. Тот улыбнулся и многозначительно сообщил:

— Я же первый трубач в театре «Торре ДʼАрджентина», синьор Россини.

— Вот оно как!..

Брадобрей как в воду глядел: синьор герцог Сфорца-Чезарини предложил написать именно оперу-буффа. Импресарио был очень мил с молодым маэстро. Он вполне уверен в успехе оперы «Торвальдо и Дорлиска». При всех обстоятельствах прекрасная музыка вывезет. Гарантией этому предыдущие оперы Россини, например, фарс «Вексель на брак», «Странный случай», веселая мелодрама «Итальянка в Алжире»… Не довольно ли? У синьора импресарио удивительный нюх на таланты прямо-таки собачий…

— Синьор Россини, — сказал импресарио, — считайте, что с «Торвальдо и Дорлиска» все покончено. В ее успехе я уверен. Готов держать пари. Поэтому давайте думать о будущем. У меня к вам предложение: напишите для нас оперу-буффа.

Разговор происходил в просторном кабинете герцога Чезарини в театре «Торре ДʼАрджентина», что значит «Серебряная башня». Россини сел в кресло и, не думая, ответил:

— Ваше предложение принимается, синьор Чезарини.

— Прекрасно. Мы понимаем друг друга с полуслова. Я полагаю так: веселая опера, задорная. Я уж и труппу подобрал. Во главе ее — превосходный тенор Мануэль Гарсиа. Испанец. Ему сорок лет. В соку. В расцвете сил.

Россини согласно кивнул. Разговор этот происходил 14 декабря 1815 года. Это важно отметить, ибо от сего числа, собственно говоря, и пойдет отсчет времени до того дня, когда на сцене «Торре ДʼАрджентина» зазвучит музыка новой оперы.

— Сегодня на дворе… — говорит герцог, — декабрь… Если не ошибаюсь…

Россини кивает.

— А число четырнадцатое…

Снова кивок.

Герцог глядит на композитора, будто собирается пронзить его гипнотическим излучением черных-пречерных глаз. Другой, пожалуй, и съежился бы под таким взглядом, но перед ним сидит не просто маэстро, но Вивацца-младший, истинный живчик, истинный весельчак, сын своего отца — городского трубача из Пезаро. Живчик не спускает глаз с герцога, он не пасует, он плюет на вельможный гипноз с высокого дерева.

Герцог берет со стола перо и размашисто что-то пишет на чистом листе бумаги.

— Итак, синьор Россини… Премьера «Торвальдо и Дорлиски»… Та-ак… 26 декабря. То есть через двенадцать дней.

— Верно, синьор.

— Далее. Во время карнавала будущего года… То есть пятого февраля. — И — жирная линия через весь лист.

Вивацца-младший говорит в тон импресарио:

— Не трудитесь, синьор герцог, — обычный кабальный срок для итальянских композиторов. Итого: один месяц и десять дней. Какие же мы несчастные!

— Несчастные? — Герцог сердито сдвинул брови. — Мне кажется, что синьор Джоаккино Россини должен быть польщен…

— Несомненно! — Россини продолжил мысль импресарио: — …польщен тем, что удостаивается чести быть приглашенным театром «Торре ДʼАрджентина».

— Вот! — воскликнул герцог. — Попали в самую точку! Вы, молодой человек, вижу, очень смекалисты. Это поможет нашему разговору. Сроки, я полагаю, мы обговорили. Дальше: синьор Россини обязуется внести все изменения, которые окажутся необходимыми для успеха оперы и для удобства певцов.

— Разумеется!

— А для этого требуется… — восклицательный знак на бумаге. — Требуется: вручить копиисту совершенно готовый первый акт оперы двадцатого января нового года.

— Чудесно!

— А первое представление назначается на 5 февраля.

— Браво!

— В противном случае, — жестко сказал импресарио, словно читая готовый договор, — маэстро Россини терпит убыток, ибо должно быть так, а не иначе.

— Брависсимо!

Герцог глянул на маэстро из-под насупленных бровей:

— Вы изволите шутить?

— Ни в коем случае!

— Значит, вы очень покладисты, синьор Россини, вы мне нравитесь еще больше.

Россини улыбнулся:

— Но мы не обо всем еще договорились. Что же остается?

Герцог что-то прикидывал в уме… Сроки есть… Оплата уже согласована. Еще вчера. Что же еще? Этот молодой человек полон сил, он может горы своротить, земной шар с места сдвинет — дай ему только точку опоры. Недаром его прозвали в театре живчиком. Настоящий живчик! Если надо, пройдет сквозь игольное ушко подобно библейскому верблюду… Живые глаза. Живой ум. Настоящая хватка опытного маэстро — тертого-перетертого калача.

Россини сказал:

— Не было разговора о либретто.

— Это верно.

— Он, я полагаю, впереди?

— О нет, почему же? На этот счет имеется вполне устоявшаяся формула. Извольте, маэстро: либретто, новое или старое, которое ему будет предложено герцогом-импресарио. Чем плоха формула?

— Очаровательная формула, синьор герцог. Однако на этот счет у меня есть свое предложение, от которого не отступлюсь.

Это было сказано столь твердо, что импресарио на миг смутился. Молодой композитор показал зубы, нет — клыки.

— Я, синьор Россини, повторил формулу вполне рутинную, знакомую всем композиторам.

— Итальянским, синьор, итальянским!

Герцог поправил галстук, словно ему стало душно, встал из-за стола, отошел к высокому окну, за которым лил нудный дождь.

— Синьор герцог, я разрешил вам взять меня в железный обруч, как берет бондарь дубовую бочку. Вы слышали и видели, как я соглашался со всеми вашими условиями. Но вот сейчас я желаю, чтобы была нарушена традиция: то есть либретто предложу я сам.

— Вы это уже продумали?

— В некотором роде — да.