Оноре Бальзак - Прощай!

Оноре де Бальзак

Прощай!

Князю Фридриху Шварценбергу[1].

— Ну, депутат центра[2], пошевеливайся! Нужно прибавить шагу, если мы хотим вовремя попасть к обеду. Прыгай, маркиз! Вот так! Хорошо! Вы скачете, как настоящая серна!

Этими словами встретил своего спутника, уже давно, по-видимому, плутавшего в лесных зарослях, охотник, удобно расположившийся с гаванской сигарой на опушке леса в Иль-Адане.

Четыре тяжело дышавшие охотничьи собаки, лежащие у его ног, тоже глядели на того, к кому он обращался. Чтобы понять, сколько насмешки заключалось в этих поощрительных возгласах, нужно сказать, что заблудившийся охотник был коротенький, толстый человек с изрядным брюшком и дородностью, свидетельствовавшей о его принадлежности к судейскому сословию.

Он с трудом шагал по бороздам недавно сжатого поля, и жниво мешало ему идти; к тому же под отвесными лучами нещадно палящего солнца его лицо покрылось крупными каплями пота. Стремясь сохранить равновесие, он шел раскачиваясь и подпрыгивая, напоминая едущую по ухабам карету.

Стоял один из тех жарких сентябрьских дней, в тропическом зное которых дозревает виноград.

Все предвещало грозу. И хотя между черными тучами на горизонте виднелись еще голубые просветы, но рыжие облака стремительно неслись с запада на восток, оставляя за собой легкую сероватую завесу.

Ветер дул только в верхних слоях атмосферы, а в низинах скапливались горячие испарения земли.

Долина, которую пересекал охотник, была окружена высокими деревьями, они мешали доступу воздуха, и в ней было жарко, как в раскаленной печи. Притихший от зноя лес, казалось, изнемогал от жажды.

Птицы и насекомые словно замерли, лишь чуть колыхались верхушки деревьев. Те, кто хоть немного помнит лето 1819 года, должны посочувствовать страданиям несчастного служителя правосудия, который обливался потом, чтобы догнать своего насмешливого спутника. А тот, докуривая сигару, определил по солнцу, что время близится к пяти часам.

— Куда это нас черт занес? — сказал, вытирая лоб, толстый охотник, прислонившись вблизи от своего спутника к росшему в поле дереву; он почувствовал, что перепрыгнуть через разделяющую их канаву у него не хватит сил.

— И ты еще меня опрашиваешь? — возразил ему, смеясь, охотник, улегшийся на откосе среди высоких пожелтевших трав. — Клянусь святым Губертом, — воскликнул он, швырнув окурок сигары в канаву, — что не попадусь больше на удочку и не пойду блуждать по незнакомым местам с сановником, хотя бы он был подобно тебе, дорогой д'Альбон, моим старым школьным товарищем!

— Вы что, Филипп, очевидно, перестали понимать по-французски? Вы оставили в Сибири свой рассудок, — сказал толстяк, бросив трагикомический взгляд на стоявший в сотне шагов от них придорожный столб.

— Нет, понимаю, — отвечал Филипп; схватив ружье, он мигом вскочил, одним прыжком очутился на поле и помчался к столбу. — Ко мне, д'Альбон, ко мне! Полуоборот на-лево! — крикнул он своему приятелю, указывая рукой на широкую мощеную дорогу. — Дорога из Байе в Иль-Адан, — продолжал он, — значит, в этом направлении мы найдем и дорогу в Кассан, которая должна пересекать дорогу в Иль-Адан.

— Совершенно верно, полковник, — сказал д'Альбон, надевая кепи, которым он обмахивался.

— Ну, так вперед, уважаемый советник, — отвечал полковник Филипп, свистнув собак, которые, казалось, слушались его больше, чем своего хозяина-судью.

— Известно ли вам, господин маркиз, — продолжал подтрунивать полковник, — что нам осталось еще больше двух лье? Деревня, которая виднеется, вероятно, Байе.

— Господи, — воскликнул маркиз д'Альбон, — отправляйтесь в Кассан, если это вам приятно, но отправляйтесь туда один! Я же предпочту, несмотря на грозу, дождаться лошади, которую вы мне пришлете из замка. Вы вдоволь посмеялись надо мной, Сюси. Предполагалось, что мы немного поохотимся, не слишком удаляясь от Кассана, побродим по знакомым местам. А вместо того, чтобы поразвлечься, мне приходится по вашей милости, как борзой, носиться с четырех часов утра да еще вместо завтрака довольствоваться чашкой молока. Нет, если у вас когда-нибудь будет дело в суде, вы его у меня проиграете, будь вы хоть сто раз правы!

И, сняв ружье и пустой ягдташ, охотник с тяжелым вздохом опустился на камень у придорожного столба.

— Вот каковы твои депутаты, Франция! — смеясь, воскликнул полковник де Сюси. — Ах, бедный мой д'Альбон, если бы вы, подобно мне, провели шесть лет в дебрях Сибири...

Он замолчал, подняв взор к небу, точно несчастья его были известны лишь одному богу да ему самому.

— Ну, вперед! — добавил он. — Стоит вам тут засесть — вы пропали.

— Что же вы хотите, Филипп?! Заседать — неискоренимая привычка судей! Клянусь вам, я выбился из сил! И хоть одного бы зайца ухлопал!

Охотники являли собой довольно редкостный контраст. Служителю правосудия было сорок два года, а выглядел он не старше тридцати, тогда как тридцатилетнему воину можно было дать по меньшей мере лет сорок. Каждый из них был украшен красной ленточкой в петлице — знаком офицера ордена Почетного легиона. Несколько прядей черных с проседью волос, точно черное с белым крыло сороки, выбивалось из-под фуражки полковника; а у судьи были прекрасные белокурые кудри. Один был высокого роста, сухой, худощавый и нервный; морщины на его бледном лице свидетельствовали о жестоких страстях или тяжком горе; у другого был цветущий вид эпикурейца. Лица у обоих были покрыты загаром, а их высокие рыжие кожаные гетры носили на себе следы всех рытвин и болот, через которые им пришлось пробираться.

— Ну, — крикнул г-н де Сюси, — вперед! Какой-нибудь час ходьбы — и мы будем в Кассане за накрытым столом.

— Вы, верно, никогда не любили, — отвечал советник с комически жалким выражением лица, — вы беспощадны, как 304-я статья Уголовного кодекса[3].

Филипп де Сюси сильно вздрогнул; его широкий лоб избороздили морщины, лицо потемнело, как небо над их головой. Бесконечно горькие воспоминания исказили все его черты, но глаза оставались сухими. Как и все сильные люди, он умел скрывать свои чувства и, подобно многим целомудренным натурам, считал, вероятно, нескромным обнажать свои раны, ибо не нашлось бы слов, чтобы выразить всю их глубину, к тому же он страшился насмешек людей, неспособных его понять. Г-н д'Альбон принадлежал к числу тех чутких натур, которые умеют угадывать чужие страдания и бывают огорчены, когда непроизвольно нанесут другому удар. Поэтому он не нарушил молчание друга и, позабыв о своей усталости, поднялся и последовал за ним, весьма опечаленный тем, что коснулся, очевидно, не зажившей еще раны.

— Когда-нибудь, мой друг, — сказал Филипп, пожав ему руку и полным отчаяния взглядом поблагодарив за немое раскаяние, — когда-нибудь я расскажу тебе свою жизнь. Но сегодня я не в силах.

Они молча продолжали путь. Когда судья заметил, что полковник успокоился, он снова вспомнил свою усталость; с инстинктом, или, вернее, с упорством, утомленного человека он старался проникнуть взглядом в глубину лесной чащи. Он всматривался в верхушки деревьев, приглядывался к тропинкам, надеясь обнаружить какое-нибудь жилье, где можно было бы попросить приюта. На одном из поворотов ему показалось, что он видит вьющийся между деревьев легкий дымок. Он остановился, стал пристально вглядываться и рассмотрел в густой чаще темно-зеленые ветви нескольких сосен.

— Дом! Дом! — закричал он радостно, как моряк кричит «Земля!» «Земля!».

Потом стремительно ринулся в лесную чащу, куда погруженный в думы полковник машинально за ним последовал.

— Лучше получить здесь яичницу, домашний хлеб и простую скамью, чем тащиться за диванами, трюфелями и бордоским вином в Кассан.

Эти восторженно прозвучавшие слова вырвались у советника, когда среди узловатых коричневых древесных стволов он разглядел белеющую вдали стену.

— Да это бывший монастырь! — вновь воскликнул маркиз д'Альбон, подходя к старинной почерневшей ограде, за которой в глубине обширного парка виднелось здание, построенное в том стиле, в каком строились когда-то монастыри. — Плуты-монахи умели выбрать местечко!

Этим новым восклицанием судья выразил свое восхищение поэтичностью обители, представшей перед его взорами. Она была построена на склоне горы, на вершине которой находится деревня Нервилль. Огромные вековые дубы, широким кольцом обступившие монастырь, усугубляли его уединенность. Часть здания, где помещались когда-то монахи, выходила на юг. Парк растянулся, по-видимому, арпанов на сорок.

Перед домом расстилался зеленый луг, красиво пересеченный несколькими прозрачными ручейками и живописно разбросанными водоемами, в которых не чувствовалось ничего искусственного. Там и сям зеленели разнообразные деревья причудливой формы. Искусно устроенные гроты, монументальные террасы с полуразрушенными лестницами и заржавевшими перилами придавали своеобразный вид этим диким фиваидам.