Дэвид Лоуренс - Дочь барышника

Дэвид Герберт Лоуренс

•

Дочь барышника

— Ну, Мейбл, а ты как собираешься? — с глупой небрежностью спросил Джо. За себя он не волновался. Не дожидаясь ответа, он отвернулся и сплюнул табачную крошку. За себя он был спокоен, а прочее его не интересовало.

Три брата и сестра сидели за столом с остатками завтрака, пытаясь изобразить нечто вроде семейного совета. Утренняя почта подвела последнюю черту под их разорением: все было кончено. Сама столовая — мрачная, с тяжелой, красного дерева мебелью — и та, казалось, обреченно ждала конца.

Семейный совет проходил вяло. Трое мужчин, развалясь вокруг стола, обменивались неопределенными репликами о своем положении, и чувствовалось почему-то, что все это — впустую. Девушка держалась особняком, невысокая, хмурая, лет двадцати семи. Братья жили своей жизнью, она — своей. Она была бы хороша собой, но безучастная — «бульдожья», по выражению братьев, — неподвижность портила ее лицо.

Снаружи донесся нестройный конский топот. Мужчины, все так же развалясь на стульях, повернули головы к окну. За темными кустами остролиста, отделяющими полоску газона от дороги, показалась кавалькада — это со двора выводили на прогулку лошадей. Выводили в последний раз, последних лошадей, которым суждено было пройти через их руки. Братья проводили их критическим и отчужденным взглядом. Привычная жизнь рушилась, и это их пугало, ощущение надвигавшейся беды лишало их внутренней свободы.

А между тем на вид все трое были молодцы хоть куда. Старший, тридцатитрехлетний Джо, полнокровный и сильный, был по-своему красив. Его щеки пылали, глаза беспокойно перебегали с предмета на предмет, полные пальцы пощипывали смоляной ус. Чувственный рот его в улыбке открывал зубы, и по всему было видно, что он глуповат. Сейчас он провожал лошадей остекленелым от бессилия взглядом, как бы пришибленный неизбежностью своего падения.

Могучие ломовые лошади прошествовали мимо. Вчетвером, связанные голова к хвосту, они мерно шли туда, где от большой дороги отходила тропа, с пренебрежением шлепая огромными копытами по черной жидкой грязи, покачивая крутыми крупами и неожиданно переходя на рысь за несколько шагов до развилки, когда сворачивали за угол. В каждом их движении угадывалась тяжеловесная дремотная мощь и тупость, которая удерживала их в ярме. Конюх впереди оглянулся, дернул повод — и процессия скрылась из виду за поворотом. Только тугой, упругий хвост последней лошади то и дело показывался из-за кустов, пружиня в лад мощному крупу, пока они покачивались за неподвижной изгородью.

Джо следил за ними безнадежным взглядом. Для него лошади были точно часть его собственного тела. Точно часть его самого отнимали у него вместе с ними. Хорошо, что он обручен с женщиной одних с ним лет, и поэтому ее отец, служащий управляющим в соседнем имении, позаботится о том, чтобы обеспечить ему место. Он женится и впряжется в упряжку. Жизнь кончена, отныне он — подневольная рабочая скотина.

Он с трудом оторвал взгляд от окна, слыша, как замирает в отдалении эхо конских копыт. И тотчас с глупой суетливостью сгреб с тарелок обрезки ветчинной кожицы и, присвистнув, бросил их терьеру, лежащему у каминной решетки. Он следил, как собака глотает их, дожидаясь, покуда она заглянет ему в глаза. Слабая, бессмысленная усмешка тронула его губы, и тонким глупым голосом он сказал:

— Когда-то тебе еще перепадет ветчинки? Верно я говорю, маленькая сучка?

Собака уныло помахала хвостом, понурилась и, сделав круг по комнате, снова улеглась на полу.

Над столом в который раз повисло беспомощное молчание. Джо явно томился, но медлил уходить, пока семейство не закончит совещаться. Фред Генри, средний брат, живой, подтянутый, держался прямо. Он хладнокровнее смотрел вслед уходящим лошадям. Может быть, и он, подобно Джо, тоже был животным, но не из тех, которыми помыкают. Он сам умел подчинять своей воле других, мог обуздать любого коня. Казалось, от него веяло уверенной силой. Однако в сложных жизненных ситуациях он становился беспомощным. Он расправил над верхней губою рыжеватые жесткие усы и раздраженно покосился на сестру, сидящую с непроницаемо безучастным видом.

— Поедешь и поживешь у Люси первое время, да? — спросил он.

Девушка не отозвалась.

— Не знаю, что тебе еще остается, — настаивал Фред Генри.

— Можно пойти в прислуги, — коротко вставил Джо.

Девушка не шевельнулась.

— Я бы на ее месте пошел учиться на сестру милосердия, — сказал Малькольм. Он был младший в семье, двадцатидвухлетний, со свежей, задорной мордашкой.

Мейбл не слышала его. Так много лет их речи витали в воздухе, не задевая ее, что она давно перестала обращать на них внимание.

Мраморные часы на камине мягко пробили полчаса; собака тяжело поднялась с коврика и поглядела на людей, собравшихся за столом. А они все сидели, тщетно пытаясь что-нибудь решить.

— Ладно, — вдруг сказал Джо. — Пойду-ка я, пожалуй.

Он отодвинул стул, развел рывком колени, высвобождая их на лошадиный манер, и широко шагнул к огню. Но все-таки не уходил из комнаты, любопытствуя, что будут делать и говорить другие. Он принялся набивать трубку, поглядывая на собаку и приговаривая неестественно тонким голосом:

— Со мною собралась идти? Со мною, а? Только путь-то у нас сегодня будет подлиннее, чем ты рассчитываешь.

Собака слегка завиляла хвостом; Джо выдвинул вперед челюсть и, зажав трубку в ладонях, сосредоточенно запыхтел, отдаваясь табачному дурману и не сводя с собаки отсутствующих карих глаз. Собака отвечала ему скорбным, недоверчивым взглядом. По-лошадиному подрагивая коленями, стоял перед нею Джо.

— Ты от Люси получила письмо? — спросил у сестры Фред Генри.

— На той неделе, — равнодушно уронила она.

— И что она пишет? Ответа не последовало.

— Зовет к себе пожить? — допытывался Фред Генри.

— Говорит, если захочу — пожалуйста.

— Тогда давай, чего же лучше. Напиши, что приедешь в понедельник. Мейбл не ответила.

— Ну, что — значит, так тому и быть? — сказал Фред Генри, начиная терять терпение.

Она опять промолчала. В комнате наступила гнетущая, раздраженная тишина. Малькольм глуповато ухмыльнулся.

— Решай, времени тебе осталось — до следующей среды, — громко сказал Джо, — а не то окажешься на панели.

Лицо девушки потемнело, но она не разомкнула губ.

— А вот и Джек Фергюссон, — воскликнул Малькольм, бесцельно глазеющий в окно.

— Где? — громко воскликнул Джо.

— Да вон пошел.

— К нам?

Малькольм вытянул шею, чтобы увидеть калитку.

— Да, — сказал он.

Все притихли. Мейбл сидела во главе стола, точно приговоренная к смерти. Затем послышалось, что кто-то свистнул на кухне. Собака, вскочив, залилась лаем. Джо открыл дверь и крикнул:

— Входи!

Через минуту в столовую вошел молодой человек. Пальто на нем было наглухо застегнуто, шея обмотана шерстяным лиловым шарфом, твидовая кепка, которую он не снял при входе, нахлобучена на самые уши. Он был среднего роста с продолговатым бледным лицом и усталыми глазами.

— Здорово, Джек! Привет, Джек! — Встретили его радостными возгласами Малькольм и Джо. Фред Генри сказал только:

— Джек!

— Как дела? — спросил гость, явно обращаясь к Фреду Генри.

— Все так же. До среды обязаны выехать. Ты что, простудился?

— Простудился — да еще как!

— Почему не сидишь дома?

— Дома? Это я-то? Когда ноги держать не будут, тогда, может быть, и представится такой случай. — Молодой человек говорил охрипшим голосом. У него был легкий шотландский акцент.

— Забавно, честное слово, — шумно веселился Джо, — врач разгуливает, весь охрипший от простуды! Горе теперь больным, правда?

Молодой врач смерил его долгим взглядом.

— А что, тебе тоже нездоровится? — насмешливо спросил он.

— Вроде нет. Лопни твои глаза, только этого не хватало! С чего ты взял?

— Да ты так заботишься о больных, я и подумал, уж не заболел ли сам.

— Нет, черт подери, никогда я не лечился у этих проклятых врачей, и бог даст, никогда не придется, — ответил Джо.

В этот момент Мейбл встала из-за стола и все вспомнили вновь о ее существовании. Она начала собирать со стола грязную посуду. Молодой врач посмотрел на нее, но ничего ей не сказал. Он так и не поздоровался с нею. Все с тем же безучастным видом она взяла поднос и вышла из комнаты.

— Так когда же вы все уезжаете? — спросил врач.

— Я — поездом в одиннадцать сорок, — сказал Малькольм. — А ты, Джо, на двуколке?

— Да. Я ведь, кажется, говорил тебе, что поеду на двуколке.

— Тогда пошли закладывать. Ну, бывай, Джек, небось не увидимся больше до моего отъезда, — сказал Малькольм, пожимая ему руку.

Он вышел; за ним, заметно присмирев, вышел Джо.