Уильям Голдинг - Хапуга Мартин

Уильям Голдинг

Хапуга Мартин

1

Он отбивался, отражая натиск набегавших со всех сторон волн, став центром извивающегося, сопротивляющегося клубка боли, в который превратилось его тело. Ни верха, ни низа, ни света, ни воздуха — ничего. Он почувствовал, как рот сам собой раскрылся, исторгнув пронзительный вопль:

— Помогите!

Крик вытеснил воздух, а его место заполнилось водой — она обжигала, царапала горло и рот — не вода, а острые камни. Он протащил тело туда, где только что мог дышать, но теперь там не осталось ничего, кроме черной, сдавливающей пучины. Им овладела паника, рот растянулся в нескончаемом крике, и от боли свело челюсти. Вода безжалостно врывалась внутрь, с силой проталкиваясь вниз. Он судорожно вдохнул и какое-то время сражался с волнами, двигаясь, кажется, в нужном направлении. Но вода вновь поглотила его, закрутила волчком, и он полностью утратил представление о том, где мог быть воздух. В ушах раздавался рев турбин, из центра, подобно трассирующим пулям, вылетали зеленые искры. Еще работала поршневая машина, срываясь с привода, заставляя содрогаться Вселенную. И опять он хватал ртом воздух, на мгновение словно накрывший лицо ледяной маской. Мешаясь с водой, он толчками скатывался вниз, подобно острым кусочкам гравия. Всего лишь миг мышцы, нервы и кровь, легкие, ведущие борьбу, и машина внутри головы, как положено им в организме, работали в едином ритме. Вода твердыми комками проталкивалась по пищеводу, губы смыкались и размыкались, язык выгибался дугой, в мозгу загорался неоновый след.

— Ма-ам…

Человек висел, распростертый над всем этим хаосом, отдельно от своего дергающегося тела. Перед ним вперемежку проплывали залитые ярким светом картинки, но он не обращал на них внимания. Если бы он мог управлять лицом, если бы на нем отразились все те ощущения, которые он испытывал, подвешенный между жизнью и смертью, лицо превратилось бы в гримасу. Но перекошенная челюсть сместилась куда-то вниз, рот наполнился водой. Зеленая трассирующая пуля, вылетевшая из центра, принялась вращаться, обретая форму диска. Глотка, существовавшая как бы сама по себе — в отдалении от гримасничающего человека, изрыгнула поток и тут же вобрала новый. Твердые комки уже не причиняли боли. Что-то вроде передышки — возможность наблюдать за телом со стороны. Лица больше не было, появилась гримаса.

Одна из картинок задержалась, и человек стал ее разглядывать. Он так давно не видел ничего подобного, что гримаса, слегка расслабившись, проявила любопытство. Она изучала картинку.

На столе стояла банка из-под варенья, ярко освещенная с левой стороны сцены. То ли огромная банка в центре сцены, то ли небольшая, но у самого лица. Интерес состоял в том, что можно было заглянуть внутрь маленького мира, который существовал совершенно отдельно, но которым можно было управлять. Банку почти до краев заполняла чистая вода, а внутри вертикально плавала крошечная стеклянная фигурка. Сверху банку прикрывала тонкая пленка — из белой резины. Он наблюдал, не двигаясь, не думая, а его далекое тело успокаивалось и отдыхало. Глядеть на картинку было приятно, потому что стеклянная фигурка находилась в столь хрупком равновесии среди противоборствующих сил. Стоило прижать пленку пальцем, и под ней сжимался воздух, который, в свою очередь, еще сильнее давил на воду. Тогда жидкость проталкивалась вниз по торчащей из фигурки маленькой трубке, и человечек начинал тонуть. Меняя давление на пленке, можно было делать со стеклянной фигуркой все что угодно. Она полностью находилась в твоей власти! Можно тихонько пробормотать: «Ну, тони!» И она начнет погружаться — ниже, еще ниже; можно пожалеть ее и остановить. Можно дать ей пробиться к поверхности, почти позволив глотнуть воздуха, а затем неуклонно погружать — медленно, беспощадно, ниже, еще ниже.

Хрупкое равновесие стеклянной фигурки было состоянием его собственного тела. Мгновенно он без слов осознал происходящее. Увидел, что сам находится в таком же опасном, неустойчивом равновесии, барахтаясь на поверхности моря, балансируя между возможностью удержаться на плаву и погружением в пучину. В сознании присутствовала мысль. Гримаса не произносила слов, но они существовали в виде ярких вспышек, принося с собой понимание.

Да. Спасательный пояс.

Тесемки проходили под мышками через плечи — теперь он даже чувствовал их, — опоясывали грудь и завязывались спереди под курткой и прорезиненным плащом. Воздух, согласно инструкции, был почти выкачан, поскольку туго надутый пояс мог лопнуть при ударе о воду. Отплыви от корабля, а затем надуй пояс.

Вместе с мыслью о спасательном поясе потоком хлынули связанные с ним образы: полированная доска с инструкциями, изображение самого пояса с трубкой и металлической затычкой, пропущенными через тесемки. Внезапно до него дошло, что с ним и где он. Подобно стеклянной фигурке, он болтался, подвешенный в воде, и уже не боролся, а безвольно висел. Над головой одна за другой катились волны.

Рот захлестнуло водой, и он задохнулся. Вспышки трассирующих пуль прорезали тьму. Он почувствовал, как собственный вес тянет его ко дну. Опять вернулась гримаса, а вместе с ней появилась картинка с тяжелыми морскими сапогами. Он задвигал ногами. Потер один палец о другой, пытаясь спихнуть сапог, но тот не поддавался. Собравшись с силами, он ощутил присутствие рук, далеких, но послушных. Закрыл рот и — вспышки не прекращались! — выполнил в воде сложное акробатическое упражнение. Какое-то время тяжелые удары сердца были единственной возможностью отсчитывать время в бесформенной тьме. Он подтянул правую ногу к левому бедру и набухшими руками толкнул сапог вниз. Тот скользнул вдоль икры и свалился. Пальцы на ноге освободились от резиновой поверхности, он еще раз ощутил прикосновение сапога, после чего тот исчез совсем. Он подтянул левую ногу, поборолся со вторым сапогом и освободился от него. Оба сапога свалились. Теперь его тело могло распрямиться и распластаться на волнах.

Рот действовал. Открывался и закрывался, впуская воздух и не пропуская воду. Тело тоже понимало, как нужно себя вести. Раз за разом оно стягивало живот в тугой узел, и морская вода, проходя над языком, с силой выталкивалась наружу. Снова им овладел страх — не прежний животный, а глубокий ужас, что он может погибнуть в одиночестве, приняв долгую мучительную смерть. Опять появилась гримаса, но теперь она существовала вместе с лицом, могла дышать и двигаться. Гримаса таила какой-то смысл: не позволяла тратить воздух на звуки. У нее была цель, хотя пока не хватало ни времени, ни опыта, чтобы осознать ее значение. Гримаса не могла пользоваться механизмом нормального дыхания, она лишь судорожно хватала воздух в промежутках между погружениями.

Лихорадочно проносились мысли. Опять вспомнились руки, существующие где-то далеко, в темноте. Там они и оказались. Он подвел их поближе и начал возиться с негнущейся тканью. Пуговица сопротивлялась, причиняя боль, никак не желая пройти в петлю. Он сбросил ее с деревянной застежки. Лежа почти без движения, обнаружил, что море его игнорирует, обращается с ним как со стеклянной фигуркой моряка или с бревном, вот-вот готовым затонуть, но способным продержаться еще несколько минут. Одна за другой его накрывали волны, но очередного глотка воздуха не лишали.

Взявшись за резиновую трубку, он продел ее через тесемки. Вряд ли дряблая резина ненадутого пояса поможет держаться на плаву. Зажав в зубах затычку, он отвинтил ее двумя пальцами, сдавливая трубку остальными. Дождался очередной волны, сделал слабый вдох и послал накопленный воздух в резиновую трубку. Волна, еще волна, и еще… Ценой неимоверного напряжения он задерживал воздух, не пропуская в легкие, пока голова не зашаталась на плечах, как у подстреленного, а зеленый трассирующий след не стал мерцать и вращаться. Резиновый пояс на груди постепенно надувался, но очень медленно, и когда произошла спасительная перемена, невозможно было сказать. Внезапно волны покатились через плечи, не увлекая его за собой вниз, а лишь мокрыми шлепками ударяя в лицо, рассыпаясь мелкими брызгами. И ему уже не было нужды биться до последнего за каждый глоток воздуха. Он ровно и глубоко дышал через трубку, пока не наполнился спасательный пояс, натянувшись вокруг одежды. Однако он не сразу перестал дуть. Поиграв с воздухом, выпустил немного наружу и снова послал в трубку, словно боясь остановить единственное осмысленное движение, которым мог себе помочь. Теперь голова, шея и плечи довольно долго находились под водой. Им было холоднее, чем остальному телу. На ветру они окоченели, их пробирала дрожь.

Он оторвал рот от трубки:

— Помогите! Помогите!

Воздух тут же хлынул из трубки, пришлось помучиться, прежде чем удалось перекрыть ему путь наружу, завинтив пробку. Он перестал кричать и напряг зрение, пытаясь разглядеть хоть что-то во тьме, но она лежала прямо на глазных яблоках. Он провел рукой перед глазами, но ничего не увидел. И тотчас к ужасу перед возможностью утонуть и погибнуть от одиночества добавился страх перед слепотой. Он забарахтался, забуксовал в воде.