Герман Банг - Фрекен Кайя

I

Все постояльцы наконец разошлись, на третьем этаже захлопали двери, потом с лестницы донеслась болтовня «неразлучниц», но и она вскоре смолкла. Теперь в гостиной будет хоть на часок тихо.

Фру Кант сидела на своем излюбленном месте на диване под портретом матери. Она дремала, ежеминутно пробуждаясь, и ленты чепца мерно покачивались в такт ее движениям.

А фрекен Кайя спала, как убитая, прямо на стуле перед швейной машиной. Рот у нее был открыт, она дышала громко и затрудненно, словно и во сне делала какую-то утомительную работу. Вдруг она затихла и на миг открыла глаза: ей показалось, что кто-то ее позвал. Но тут же снова погрузилась в глубокий сон.

Фру Кант теперь уже совсем проснулась — она никогда подолгу не спала — и принялась ходить взад-вперед по комнате, что-то мурлыча себе под нос. У нее была привычка вечно напевать про себя — никто не знал,

какие старинные песни она вспоминала, когда ходила вот так, на цыпочках, легко ступая, почти танцуя, и, как в менуэте, придерживая рукой платье.

Она кружилась вокруг фрекен Кайи, напевала все громче и громче — нелепый храп дочери раздражал фру Кант, и в конце концов она ее окликнула.

Но фрекен Кайя не шелохнулась в своем темном углу, лишь что-то пробормотала сквозь сон и снова громко засопела: как только ей удавалось на минутку присесть, она словно куда-то проваливалась.

Фру Кант не могла больше выносить этого храпа.

— Не пора ли унести машину? — спросила она громко и нетерпеливо, тем резким тоном, которым разговаривала только с дочерью.

Фрекен Кайя встрепенулась и торопливо пригладила растрепанные волосы — лампы она уже зажгла, оставалось только протопить печь в комнате капитана.

Ни слова не говоря, она взяла машину,— разом вспомнила все, что еще предстояло сделать,— и понесла ее наверх. Казалось, она была одновременно на всех этажах, и во всех коридорах раздавался ее громкий крик: «Евгения, Евгения!» — при этом она как-то странно повышала голос на слоге «ге».

Евгения, прислуга за все, ходившая всегда в стоптанных танцевальных башмаках, проводила время преимущественно в двух занятиях — либо отсыпалась, так и норовя прикорнуть на всех постелях, которые стелила, либо подвивала себе щипцами челку, ничуть не боясь спалить волосы. Она весьма неторопливо вышла из своей каморки, но все же успела послать барышне вдогонку — правда, вполголоса — несколько любезностей, которые фрекен Кайя, впрочем, вряд ли расслышала, потому что ее шаги уже раздавались этажом ниже.

«Неразлучниц», прямо в пальто стоявших рядышком на коленях на кухонном столе, чтобы получше разглядеть свадебную карету,— в парадных залах Торупа, расположенных в боковом флигеле, справляли очередную свадьбу,— «неразлучниц» как ветром сдуло, едва они услышали, что приближается фрекен Кайя.

Без участия сестриц Сундбю вообще ничего не обходилось. Они жили вдвоем в ванной комнате третьего этажа и платили вместе с питанием всего восемьдесят крон, причем за эти же деньги Лисси еще имела право

ежедневно играть три часа на рояле в гостиной — она готовилась в консерваторию.

Но фрекен Кайя и не взглянула на сестриц. Она быстрым шагом направилась к капитану, однако в коридоре ее перехватил студент Каттруп,— распахнул настежь Дверь своей комнаты, чтобы она могла убедиться, что «у него теплом и не пахнет».

Фрекен Кайя затопила печку, постелила постель, передвинула лампу — все это она проделала быстро, машинально, не думая. Мысли ее всегда были заняты исключительно тем, чем ей предстояло заняться в следующую минуту. Она снова направилась наверх, попутно снимая покрывало с кроватей в тех комнатах, мимо которых проходила.

В коридоре она натолкнулась на фрекен Эмми, которая в испуге пробормотала:

— Ой, я хотела только дверь открыть...

Едва начинало смеркаться, обеих фрекен Сундбю охватывала страсть бегать открывать входную дверь. Они обе вылетали на каждый звонок, неприхотливые, как воробушки, и любезно указывали пришедшим дамам и господам нужную комнату. А в эти часы в дверь пансиона звонили непрерывно — трезвон стоял, как на телефонной станции.

Фрекен Кайя уже снова была на четвертом этаже. Студент Каттруп закрыл свою дверь, а Эмми вернулась на свой наблюдательный пост, и они с Лисси уже снова на коленях примостились на столе, прижавшись лицом к стеклу.

Фрекен Кайя зажгла лампу в прихожей и лампу в столовой, висевшую низко над обеденным столом, с которого еще не убрали салфетки.

— Я пошла,— резким голосом крикнула она матери в гостиную и прихватила две грязные тарелки, которые все еще стояли на столе, потому что господин Лерхе опоздал к обеду.

— Возьми кофточки! — крикнула в ответ фру Кант, но дочь не услышала ее, потому что через столовую, как шквал, пронеслись трое братьев Гаттинг — они спешили на урок.

— Чего несетесь как угорелые! Константин! — осадила одного из них фрекен Кайя — он чуть не выбил у нее тарелки из рук.

Гимназисты промолчали, но тот, что шел последним, так хлопнул за собой входной дверью, что пламя в керосиновых лампах всколыхнулось. Братья Гаттинг всегда выбегали из своей комнатушки, словно сорвавшиеся с цепи собаки.

— Ты возьмешь кофточки? — повторила фру Кант.

Из коридора донеслось резкое «да», и тогда фру

Кант поднялась, уронив шаль,— серо-коричневую шаль из верблюжьей шерсти, в которую она всегда куталась, но из-за своей непоседливости вечно забывала на каком-нибудь стуле,— и пошла за кофточками в спальню, кокетливо убранную комнату с множеством белых салфеточек, чехлов и двумя старинными, начищенными до блеска серебряными подсвечниками перед зеркалом. В пансионе только про комнату фру Кант можно было сказать, что она так и сияет чистотой.

Фру Кант вынула из ящика кофточки,—шерстяные кофточки, которые вязала для магазина,—и хотела было их завернуть, но движения ее были, как всегда, чересчур торопливы, и она никак не могла справиться с бумагой.

— Ладно, и так сойдет,— сказала фрекен Кайя, которая вслед за ней вошла в комнату, и взяла из рук матери разваливающийся пакет.

Она двинулась в свою комнату, вернее, в ванную, где на гвозде, вбитом в стену, висели, прикрытые простыней, ее платья, а в углу кучей лежала сложенная постель. Сунув кофточки в ящик комода и заперев его на ключ, она стала готовиться к выходу. Она надела длинное, до пят, пальто — его фалды висели как-то бесполо из-за того, что она не носила турнюра, а на голову напялила меховой берет так, что волос вовсе не было видно. Толстые перчатки она уже натягивала на ходу, в коридоре,— запястья ее были костлявы, как у мужчины.

Еще несколько раз раздался ее крик: «Евгения, Евгения!» — потом хлопнула входная дверь. Фрекен Кайя так торопилась, что чуть не попала под свадебную карету, которая, звеня колокольчиками, как раз въезжала в ворота.

Но фрекен Кайя ничего не видела и не слышала — с того мгновения, как она вырвалась из дому, она всецело погрузилась в расчеты: надо было во что бы то ни стало уложиться в ту мизерную сумму, которой она располагала, а сегодня к тому же был субботний вечер, значит, продукты предстояло купить на два дня.

А в пансионе после ее ухода сразу воцарились мир и благодать.

Фру Кант зажгла свечи в серебряных подсвечниках, она сновала взад-вперед, что-то мурлыча себе под нос, и без конца перебирала всякие щеточки и гребенки. Таким делом она могла заниматься часами: то пополирует себе ногти, то пригладит волосы, при этом охотно болтая со всеми, кто заходил в гостиную.

Всем хотелось ей что-то рассказать, а она рассеянно слушала эту болтовню, легко ступая, переходя на цыпочках с места на место и повсюду оставляя свою шаль.

В гостиную вошла фру фон Кассэ-Мукадель, расставила стулья как положено — они стояли так, будто только что поспешно ушли гости,— и села к столу раскладывать пасьянс. Фру Кассэ-Мукадель, крепкая, полная женщина со следами былого кокетства, раскладывала карты для всех девиц, живущих в пансионе, загадывая про «счастье в любви» и «замужество». При этом она кривила в улыбке красный похотливый рот, ее бросало в жар, и ей приходилось даже время от времени вставать, так она возбуждалась от тех сцен, которые рисовались ей, когда она глядела на карты.

Сестрицы Сундбю щебетали в столовой; комната буквально гудела от того нескончаемого потока слов, который безостановочно лился без всякого участия их мозга из их рыбьих ротиков; они говорили о том, кого сегодня видели, кому открыли дверь и кто такая эта невеста, причем этот бурный поток то и дело прерывался обращениями сестриц друг к другу: «Верно, Ие?», «Верно, Им?» — но только, чтобы хлынуть тут же с новой силой, и сопровождался он такой богатой микромимикой, что казалось, они боялись упустить драгоценное время юности и недоделать положенного количества ужимок в минуту.