Владимир Набоков - Ланс

Владимир Набоков

ЛАНС

Имя планеты, если предположить, что она его уже получила, не имеет значения. В точке ближайшего противостояния она, возможно, отделена от Земли таким же количеством миль, сколько лет можно насчитать между нынешней пятницей и возвышением Гималаев, — в миллионы раз больше среднего возраста читателя. В телескопическом поле зрения фантазии, через призму слез, все конкретные детали, явленные ею, не более ошеломительны, чем особенности известных планет. Розовый шар, инкрустированный сумрачными прожилками, такова она — один из бесчисленных объектов, добросовестно вращающихся в беспредельном и непрошеном ужасе проточного космического пространства.

Марины моей планеты (не являющиеся морями) и ее лакусы (не являющиеся озерами), допустим, тоже получили названия: некоторые — возможно, еще более нелепые, чем имена садовых роз, другие — еще более произвольные, чем фамилии их исследователей (ибо если прибегнуть к примерам, то фамилия астронома Лампадес так же удивительна, как фамилия энтомолога Паукер), но в большинстве случаев — в таком эпическом стиле, что способны соперничать с обольстительным и порочным очарованием местностей, встречающихся в рыцарских романах.

Ибо наподобие того, как за нашими Дубками и Горками скрывается обувная фабрика с одной стороны железнодорожных путей и ржавый ад автомобильной свалки — с другой, все эти соблазнительные Аркадии, Эллады и Андромеды на картах планет также могут оказаться мертвыми пустынями, лишенными даже лопухов, украшающих наши пустыри. Селенологи подтвердят это, хотя их линзы посильнее наших очков и биноклей. В данном случае, чем больше увеличение, тем больше пестроты и зернистости на поверхности планеты — так ныряльщик взирает на мир над головой сквозь толщу воды. И если некоторые взаимосвязанные приметы подозрительно похожи на узор из линий и лунок на доске для китайских шашек, давайте назовем их геометрической галлюцинацией.

Я не только лишаю эту слишком определенную планету какой-либо роли в моем повествовании, роли, которую каждая точка и запятая должны играть в рассказе (он представляется мне чем-то вроде карты звездного неба), но также отказываюсь от всяких технических пророчеств, которыми, по уверению журналистов, ученые делятся с ними. Разговоры об успехах ракетостроения не по мне. Не по мне управляемые искусственные спутники, обещанные Земле; посадочные и стартовые площадки для космических кораблей («звездопланов») — один, два, три, четыре, а затем тысячи воздушных замков, оснащенных кухней с провиантом, созданных землянами разных наций в экстазе соревновательного ража, искусственная гравитация и флаги, неистово полощущиеся на ветру.

И еще нет мне никакого дела до специального оборудования: герметический костюм, кислородный аппарат и прочая дребедень. Подобно старому мистеру Боку, о котором вот-вот зайдет речь, я склонен категорически отвергнуть эти практические материи (они в любом случае обречены показаться безнадежно непрактичными будущим астронавтам, таким, как отпрыск старого Бока), поскольку эмоции, возбуждаемые техническими устройствами во мне, колеблются от унылого недоверия до болезненного содрогания. Только героическим усилием могу заставить себя вывинтить лампочку, почившую необъяснимой смертью, и ввинтить другую, которая вспыхнет у меня перед носом с ослепительной внезапностью драконова птенца, вылупившегося на голой ладони.

И наконец, я с недоумением отворачиваюсь от так называемой научной фантастики. Я заглянул в нее и нашел такой же скучной, как журнальные детективы: та же разновидность приземленного, ползучего сочинительства с обилием диалогов и уймой взаимозаменяемых шуток. Трафареты, разумеется, замаскированы; в сущности, они одни и те же на протяжении всего дешевого чтива, независимо от того, где разворачивается действие, во Вселенной или гостиной. Как те пирожные «ассорти», что различаются только формой и цветом, а их недобросовестные создатели заманивают выделяющего слюну покупателя в безумный мир Павлова, где разнообразие незатейливых зрительных образов вытесняет и постепенно заменяет вкус, который таким образом разделяет печальную участь правды и таланта.

И вот добрый малый в них потупился, негодяй осклабился, а благородный герой побледнел от негодования. Звездные царьки, руководители галактических профсоюзов — вылитые копии энергичных белобрысых менеджеров из здешних преуспевающих компаний; их мелкие причуды призваны убедить нас в достоверности историй, заполняющих потрепанные журналы на зеркальных столиках в салонах красоты. Покорители Денеболы (созвездие Льва) и Спики (созвездие Девы) носят фамилии, начинающиеся на Мак, а фамилии высоколобых чудаков-теоретиков кончаются на «штейн»; некоторые из них делят досуг с галактическими супердевами по имени Валгалла или Виола. Обитатели других планет, «разумные» существа, гуманоиды различных мифических мастей, имеют одну замечательную общую черту: их интимное строение никогда не обсуждается. В совершенном согласии с благопристойностью двуногих эти инопланетные кентавры не только ходят с фиговым листком — они носят его меж передних ног.

На этом можно бы закончить разговор о жанре, разве только кто-то захочет обсудить проблему времени. И опять же для того, чтобы разглядеть молодого Эмери Л. Бока, этого более или менее отдаленного моего потомка, которому предстоит стать участником Первой Межпланетной Экспедиции (она — практически единственное скромное допущение в моем рассказе), я с удовольствием разрешаю заменить претенциозной двойкой или тройкой честную единицу в нашем 19.. году — проворным лапам Тарзана-инопланетянина из звездных комиксов и космиксов. Пусть на дворе 2145 год от Рождества Христова или год двухсотый от пришествия Антихриста. Не хочу влезать в чьи-то корыстные интересы. Это вполне любительский спектакль с самодельной бутафорией, минимумом пейзажных декораций и колючими останками дохлого дикобраза в углу старого амбара. Мы здесь среди друзей, Браунов и Бенсонов, Уайтов и Уилсонов, и когда кто-нибудь выходит покурить, он слышит скрип сверчков и лай деревенской собаки, которая время от времени умолкает, чтобы прислушаться к тому, чего мы не слышим. Летнее ночное небо с хаосом звезд. Эмери Ланселот Бок в двадцать один год знает о них несравненно больше меня, которому сейчас пятьдесят и который охвачен ужасом.

Ланс, высокий и стройный, с рельефными сухожилиями и зеленоватыми прожилками на загорелых предплечьях, со шрамом на лбу. Когда в полном бездействии он сидит на краю низкого кресла, расслабившись, как сейчас, наклонясь вперед, и сутулится, опершись локтями на большие колени, у него обнаруживается привычка медленно сжимать замком и разжимать кисти рук — жест, который я для него заимствую у одного из его предков. Серьезность и тревожная сосредоточенность (всякая мысль тревожна, в особенности молодая мысль) — обычное выражение его лица; но в данном случае оно больше напоминает маску, скрывающую отчаянное желание избавиться от давно накопившегося напряжения. Обычно он редко улыбается, и вообще «улыбка» — слишком легкое слово для резкой, выразительной гримасы, вдруг преображающей его глаза и рот, тогда как плечи поднимаются еще выше, а подвижные руки замирают в сложенном положении; между тем ступня одной ноги заложена за другую. Вместе с ним в комнате находятся его родители, а также случайный гость, дурак и зануда, не понимающий, что происходит, поскольку происходит это в неловкий момент накануне невероятной разлуки.

Проходит час. Наконец гость поднимает с ковра свой цилиндр и уходит. Ланс остается наедине с родителями, отчего напряжение только возрастает. Мистера Бока я вижу без труда. Но не удается разглядеть, хотя бы приблизительно, миссис Бок, независимо от того, как глубоко погружаюсь я в свой провидческий транс. Мне ясно, что ее веселость: разговор о пустяках, быстрый взмах ресниц — нечто, используемое ею не столько ради сына, сколько ради мужа, его изношенного сердца, — и стареющий Бок слишком хорошо это знает; кроме страшной тревоги, он должен терпеть еще ее напускное легкомыслие, огорчающее больше, чем расстроило бы его безоговорочное отчаяние с ее стороны. Я несколько разочарован тем, что не могу различить ее черты. Все, что получается, — это подсмотреть эффект тающего отсвета с затылочной стороны ее дымчатых волос, — в этом, я подозреваю, на меня подспудно влияют стандартные приемы современной фотографии, и вижу, насколько проще было сочинительство в прежние времена, когда воображение не было связано бесчисленными визуальными подсказками, а путешественник, глядя на свой первый гигантский кактус или первый снежный обвал, не обязательно вспоминал об ослепительной рекламе шин.