Сергей Юрьенен - Спасая Брунгильду

Сергей Юрьенен

Спасая Брунгильду

Рассказ

Когда он был не тем, чем стал, четверть века прожив на Западе и многократно сменив молекулярный свой состав, когда был просто социально обделенным юношей, только что получившим аттестат зрелости, они с мамой месяц гостили у знакомых: он поступал в МГУ, а это был подмосковный милитаристский центр с романтическим названием «Выстрел».

И там произошло событие.

В расцвете агрессивных сил внезапно умер генерал ракетных войск.

«На бабе», – мрачно повторяли офицеры. Генерал привел ее к себе, перед тем как отправиться к семье «на юга». Но отправился в другом направлении, а она сбежала, тем самым сохранив инкогнито, так что офицершам оставалось только гадать, кем же могла быть эта сучка?

Но с ним случилось не на бабе.

На чужбине.

* * *

Узнав, что с ним произошло, Юз передал из-за океана: «Теперь пусть чаще меняет руку».

Человек умудренный, с опытом заключения, Юз слов – особенно последних – на ветер не бросает.

Охватила меланхолия.

* * *

Душевая кабина в санузле палаты, куда его привезли, была интенсивно желтой, вся из пластмассы, и такого вида, будто все это происходило на подводной лодке, а не в огромном кранкенхаузе. Внутри было сиденье, на которое он опустился, держа душ в руке. Глядя на признак пола, вызывающий сострадание, на собственноручно обритый пах, на огромную фиолетовую гематому на бедре, на заживший след от перерезанной артерии, он не верил, что вернулся. Ради чего? – чтобы предать забвению все, из чего и состояла эта жизнь, так называемые ее радости?

Сестры, однако, вызывали интерес. Особенно одна по имени Пиа, у которой сквозь халатик проступали наивные белые трусы до пупка. Кроткая, смуглая, красивая. Не итальянка, как он думал, а полунемка-полутурчанка. Он разговаривал с ней особенно ласково. Пиа…

Потом его выписали.

* * *

Человек уходящей книжной культуры, первым делом он взял в библиотеке «Волшебную гору» – естественно, в оригинале.

– Вы немец?

Соседи по столику смотрели в упор.

– Русский.

– Руссе?

– Йа.

Сюда, во глубину Баварских Альп иностранцы не попадают, особенно если речь о реабилитационной клинике. Но был в его признании и момент садическогоприятствия: а кто нам кинул подлянку века, пропустив тот пломбированный вагон?

За то и принимайте все последствия, меня включая.

– Но при этом немец? Дойч? – насмешливо надсаживался слева краснорожий старикан. – По паспорту?

– Нет, не немец. Просто работаю в Германии.

– Как это может быть?

– Так. Пригласили.

– Что, из России? – ужаснулся краснорожий.

– Из Франции.

Почему русские обитают во Франции, они не очень поняли, но это уже были дела зарубежные, а слово «арбайтен» их успокоило. Недаром железом выгнуто на одной вывеске километрах в ста отсюда: «Арбайтмахтфрай». Работа здесь освобождает. От дальнейших расспросов, по крайней мере…

* * *

– Сначала фильм.

– Художественный?

– Можно сказать, и так…

Доктор Захтлебен нажимает на «плэй».

Тучный, как Франц Йозеф Штраус, в роговых очках, выходит с сигаретой из «Мерседеса» ценой в сто тысяч. Собственный дом, даже вилла. Жена уже готова, спешит налить ему дринк. Переодеваясь на парти, он, не дождавшись своего двойного виски, выпитого друзьями сына, внезапно падает на супружескую кровать – сраженный ударом изнутри.

– Триллер! – говорит доктор.

Пациент полагает нужным усмехнуться.

Ни дыхания, ни пульса.

– Дыхание, – говорит доктор, глядя на экран. – Самое главное. Первым делом проверить дыхание.

Несчастного слишком загримировали, чтобы придать злокачественный оттенок лицу. Жена, моложавость которой контрастирует с огромным брюхом супруга, с большим присутствием духа начинает реанимировать свежий труп, тогда как сын за кадром вызывает скорую. Не совсем понятно, зачем миловидной женщине возвращать к жизни такого монстра, но так или иначе источник благоденствия данной семьи поддерживается путем процедуры в рот и качания грудной клетки, пока за кадром не раздается сирена. Врываются врачи, медбратья. Электрошок возвращает трупу дыхание и пульс. Врач поднимает благодарное лицо и с чувством произносит: «Нет, это не мы… Вы! спасли мужа и отца».

Неуверенно тыча пальцем в видео (поскольку пульт не срабатывает), доктор Захтлебен останавливает фильм, включает перемотку и в ожидании спрашивает: «Понятно? Сначала накладывается один палец, потом два, потом ладонь…» «Аллесклар». Доктор закатывает телевизор в шкаф, запирает дверцы и смотрит на часы. «По-моему, вам пора на ужин. Продолжим в следующий раз».

* * *

– Вам нравится у нас в Германии?

Заранее зная ответ, соседи по столику распускают лица в снисходительных улыбках, но он, после того что с ним случилось, считает, что нужно было оставаться ему во Франции, которая бьет всего-навсего по печени. Тогда как эта богатая, а по самоощущению самая несчастная страна в Европе (он видел соответствующую статистику) приводит к цифре в триста тысяч инфарктов в год, треть из них – с летальным исходом.

– Сердце у вас…

– Как, как?

– Болезнь номер один. До Германии проблем у меня не было.

– А что у вас с сердцем?

– Эмоциональная, – усмехается он, – катастрофа.

Они не понимают.

– Инфаркт.

– Но вы же молодой?

Становится неудобно:

– Профессия…

– А какая?

– Во-первых, журналист…

Они согласно закивали, зная об иерархии этой профессии в статистике смертности.

– А во-вторых? – настаивает краснорожий.

– Еще хуже…

– Летчик-испытатель?

– Антикоммунист.

– Как? Коммунизм ведь рухнул?

– Благодаря мне. – Он отложил вилку и указал пальцем на место, о котором говорил доктор Захтлебен. – И моему сердцу!

Немцы засмеялись. Люди нетребовательные. С большой потребностью в юморе.

* * *

Кроме русского, преждевременно износившего сердце в борьбе с главным злом ХХ века (как считалось и казалось ему самому), за столиком, озаряемым по утрам из-за стеклянной стены ресторана февральскими снегопадами, вначале был один Байпасс, одна Канцерома и один Сердечный Клапан – тот самый краснорожий упрямый старик, который то застывал, то – дерг – рывком поворачивал шею к собеседнику и которого Канцерома, по манерам немец либеральный, деликатно называл за глаза «радикалом» – не левого толка, надо полагать. Дело за стеклом шло к весне, на горизонте за озером все чаще и подробней возникала гряда Альп, снег таял, причудливо обнажая уже зеленый газон, но потом валил снова, и однажды после завтрака, обратив внимание присутствующих на собак: «Смотрите! Та черная, а эта белая!» краснорожий Клапан исчез. После ужина откланялся и Байпасс. Позавтракали они вдвоем с Канцеромой, которого звали Вильгельмом и который, будучи отцом пятерых дочерей, был совершенно спокоен. К обеду подсадили двух манерных истеричек. Одна приехала в клинику на своей машине типа «сафари», проделав больше тысячи километров от Киля и вконец измучила Вильгельма, добиваясь информации об этом заведении, где она как будто собиралась развлекаться. Другая, как бы постоянно заплаканная, оказалась совершенно поехавшей на участи сына, призванного на год в бундесвер. Дамам они не понравились тоже, и они предприняли закулисные усилия, чтобы их пересадили – слава Богу.

За ужином появились новички. Напротив Вилли сел пруссак. Живущий в столице Баварии уже двадцать лет, необъяснимым образом он сохранил топорные манеры и хох-дойч. Напротив русского – бывший капитан Военно-Морского флота Рейха, ныне сухопутный предприниматель из Розенхайма. Русский усмехнулся, когда Вилли кивнул: «OutofRosenheim» [1]. Имея в виду фильм о баварке в США, который прославил на всю Германию эту якобы родину роз, откуда, как пошутил пруссак, в клинику можно и пешком ходить: двадцать минут на поезде отсюда.

Сам Вилли отслужил на флоте бундесвера. Естественно, что с ветераном Рейха, несмотря на малосовместимость поколений, у них возник военно-морской интим. Тем более, что манеры у обоих были безукоризненные, оба ели бесшумно, и надо было видеть, как, держа осанку, капитан резал на тарелке свой черный хлеб – на фоне глухого, неотчетливого выговора пруссака, способного, перелив себе в кофе молока, нагнуться к чашке и всосать излишки со звуком, который, признаться, русский не слыхивал с тех времен, когда покинул свое отчизну, – если только сам не производил. Он вспомнил соответствующее слово. Сёрбать.

С виду Вилли был здоровый немец. Даже ражий. Бледно-голубые глаза и рыжеватость. Несмотря на первые сеансы химиотерапии, он сохранял еще волосы, хоть и редкие, но всегда аккуратно зачесанные. Он был из-под Гейдельберга, окультуренный близостью к старинному университетскому центру, и речь его была отчетлива, спокойна и сложна. Была проблема восприятия. Обычно, после второго раза («Ви, битте?» – «Как, пожалуйста?»)Вилли понимал, что русский надумал у него спросить. Прусский эмигрант в Баварии сначала русского совсем не понимал, но отвечал охотно, а иногда от себя о чем-то информировал (русский, не понимая, для простоты кивал). После ужина пруссак спрятал в рукав ломоть ржаного хлеба, и Вилли с Максом (как звали капитана рейха) соприкоснулись над столом глазами, друг друга взаимопонимая.