Альфред Мюссе - Секрет Жавотты

I

Минувшей осенью двое молодых людей, возвращаясь с охоты, ехали верхом по дороге из Люзарша в Нуази. Следовавший за ними егерь держал на сворке гончих. Было около восьми часов вечера. Последние лучи закатного солнца золотили вдали вершины прекрасного Каренельского леса, где зачастую охотился покойный герцог Бурбонский. Младший из всадников, человек лет двадцати пяти, весело трусил на своей лошади и время от времени, чтобы позабавиться, перемахивал через изгороди, старший же казался озабоченным и недовольным. Он то горячил своего коня и нетерпеливо похлестывал его, то вдруг, словно предавшись своим думам, останавливался и затем ехал шагом. На шутливые речи спутника он отвечал односложно, а тот, со своей стороны, посмеивался над его угрюмостью. Словом, он, по — видимому, был во власти странной мечтательности, свойственной ученым и влюбленным, мысли которых обычно витают не там, где эти люди находятся. Доехав до перекрестка, он спешился и, подойдя к неглубокому рву, подобрал веточку ивы, довольно глубоко воткнутую в землю; с этой веточки он сорвал листок и неприметно спрятал его у себя на груди; затем он снова вскочил в седло и сказал егерю:

— Пьер, поверни назад и воротись в Клиньё дорогой через деревню; брат и я, мы проедем заповедником; я ведь вижу, сегодня Гитана не в духе, и если нам на узкой дороге в ложбине встретится стадо, которое возвращается на ферму, — она, чего доброго, начнет дурить.

Егерь тотчас свернул вместе с собаками на тропинку, змеившуюся между скал. Арман де Бервиль (так звали младшего из братьев) проводил его глазами и тут же расхохотался.

— Честное слово, милый Триетан, — заявил он, — нынче Ее- чером ты изумительно осторожен. Уж не боишься ли ты, что твою Гитану растерзает барашек? Но как ты ни старайся, а я готов биться об заклад, что, несмотря на все твои предосторожности, бедная лошадка, обычно такая смирная, через каких‑нибудь полчаса сыграет с тобой прескверную шутку.

— Почему же так? — спросил Тристан отрывисто и с некоторым раздражением.

— Очевидно, потому, — ответил Арман, вплотную приблизившись к брату, — что мы скоро проедем мимо большой аллеи, ведущей к замку Ренонваль, и что твоя кобыла начинает выкидывать курбеты, как только завидит ворота парка. К счастью, — прибавил он, смеясь еще громче, — здесь обитает госпожа де Вер- наж, и если, по милости Гитаны, ты сломаешь себе ногу, она любезно угостит тебя обедом.

— Ты всегда злословишь, — сказал Тристан, улыбнувшись в свою очередь, но несколько натянуто. — Как тебя отучить, наконец, от этих ехидных шуточек?

— Я совсем не шучу, — ответил Арман, — да и что дурного в том, что я сказал? Маркиза — умная женщина; она любит красивые мундиры, в ее годы это естественно. А разве ты не удостоен королем высокой чести служить в черных гусарах? Если же, с другой стороны, она любит и охоту и находит, что охотничий рожок эффектно выделяется при ярком солнечном свете на твоей красной куртке, неужели это смертный грех?

— Послушай, лоботряс, — сказал Тристан, — если тебе нравится трунить так, когда мы наедине, — пожалуйста, на здоровье! Но думай хорошенько о том, что ты говоришь, когда тебя слышит еще кто‑нибудь. Госпожа де Вернаж — приятельница матушки; в этих местах ее дом — почти единственный, где можно рассеять скуку, одолевающую при здешней унылой жизни, которая тебя, адвоката без процессов, вполне удовлетворяет, а меня убила бы, случись мне долго тут пробыть! Среди наших немногих знакомых маркиза едва ли не единственная женщина…

— И самая приятная из всех, — вставил Арман.

— Вполне согласен! Да ты и сам не прочь съездить в Ренонваль, когда нас туда приглашают. Было бы весьма неостроумно с нашей стороны ссориться с такими людьми, а этим дело неминуемо кончится, если ты и дальше будешь болтать все, что тебе взбредет на ум. Ты отлично знаешь, я отнюдь не воображаю, что нравлюсь госпоже де Вернаж больше, чем кто‑либо другой…

— Берегись Гитаны! — вскричал Арман. — Смотри, как она прядет ушами; я тебе говорю, она за целую милю чует маркизу…

— Довольно зубоскалить! Запомни то, что я тебе сказал, и постарайся серьезно об этом подумать.

— Я думаю, — сказал Арман, — вполне серьезно думаю, что маркизе очень идут гладкие рукава и что она очень хороша в черном.

— Почему тебе это вдруг пришло в голову?

— Именно из‑за рукавов. Неужели ты полагаешь, что в этом мире никто ничего не видит? Разве на днях, когда мы катались на лодке, ты не объявил громогласно, что твой люби — мый цвет — черный? И разве милейшая маркиза, услыхав это, не изволила подняться по возвращении домой в свои комнаты и не надела, из любезности к тебе, свое самое черное платье?

— Что в этом странного? Разве так уж необычно переодеться к обеду?

— Повторяю — берегись Гитаны! Она может понести и, хочешь ли ты того или не хочешь, примчать тебя прямо к ренон- вальской конюшне. А помнишь, как неделю назад, на празднестве в деревне, все та же маркиза, опять одетая во все черное, посадила меня, будто так и полагается, в свою карету, вместе с моей собакой и кюре, — а сама, рискуя, что увидят ее ножки, вскарабкалась в твой тильбюри?

— Что же это доказывает? Должен ведь был один из нас взять на себя эту повинность — занимать кюре.

— Разумеется! Но этот один — всегда я. Нет, я не жалуюсь на это, я не ревную. Но не далее как вчера, когда мы перед охотой съехались в назначенном месте, ей ведь вздумалось отослать коляску и забрать мою лошадь, которую я тотчас с изумительным великодушием уступил ей, — чтобы носиться по лесам рядом с вами, господин офицер? Нет уж, ты на меня не сетуй, я для тебя — само провидение. По совести говоря, тебе следовало бы не упорствовать в запирательстве, а подарить меня своим доверием и раскрыть мне свои тайны.

— Скажи на милость — какое доверие можно питать к такому вертопраху, как ты, и какие тайны я могу тебе раскрыть, если в твоих россказнях нет ни крупицы правды?

— Смотри, брат, берегись Гитаны!

— Ты меня раздражаешь своим припевом! Даже если бы мне и впрямь вздумалось сегодня вечером заехать в Ренон- валь — что в этом особенного? Неужели мне нужно было бы выискивать предлоги, чтобы просить тебя сопровождать меня, или, наоборот, чтобы уговорить тебя вернуться домой одному?

— Разумеется, нет; так же, как нечего будет удивляться, если мы увидим, что госпожа де Вернаж прогуливается по аллее, ведущей к замку. Правда, дорога, на которую ты предложил свернуть, гораздо длиннее обычного пути, — но что такое лишних четверть мили по сравнению с вечностью? Маркиза, наверно, слышала, как мы трубили в рожок; в порядке вещей, если она сейчас вдыхает вечернюю прохладу неподалеку от ворот парка, в обществе своего неизменного обожателя и соседа, господина де Ла Бретоньер.

— Признаюсь, — сказал Тристан, обрадовавшись случаю переменить тему разговора, — Ла Бретоньер наводит на меня смертную тоску. Непостижимо, что такая умная женщина, как госпожа де Вернаж, уделяет этому глупцу столько внимания и всюду таскает его за собой, словно тень.

— Спору нет, — ответил Арман, — он человек тупой, и его присутствие трудно переварить. Захолустный помещик в полном смысле слова, как бы созданный для того, чтобы разъезжать по соседям. Да, посещать соседей — его удел, я склонен даже сказать — это наука, которую он изучил, как никто другой. Я еще не встречал человека, который умел бы так уютно располагаться в чужом доме. Если обедаешь у госпожи де Вернаж — он тут как тут, на самом конце стола, посреди детей. Он перешептывается с гувернанткой, он кормит меньшенького кашей; и, заметь, он вовсе не тот обычный классический прихлебатель, который считает себя обязанным угодливо смеяться, как только хозяйка дома скажет острое словцо: напротив, будь он несколько смелее, он все бы хулил, всему бы противодействовал. Если задумают устроить пикник, — уж будь уверен, он объявит, что барометр стоит на «переменно». Расскажет кто- нибудь забавную историю или опишет какую‑нибудь диковину, обязательно окажется — он слыхал или видал кое‑что получше, но что именно, этого он не соизволит сказать, а только раза два качнет головой с таким скромным видом, что смерть как хочется влепить ему пощечину. Несноснейшее существо! Право, не успеешь и четверти часа поговорить с госпожой де Вернаж, когда он там, — и уже его недовольная, встревоженная физиономия вклинивается между нею и ее собеседником. Он не красавец, отнюдь нет! Не блещет остроумием, почти всегда молчит, но, по особой милости провидения, умеет, не говоря ни слова, быть докучнее любого болтуна — так несносна его манера наблюдать, как говорят другие. Но какое ему дело до этого? Он не живет своей собственной жизнью, а присутствует при том, как люди живут вокруг, и старается стеснять, приводить в уныние, раздражать всех живущих. При всем том, маркиза его терпит; она сочувственно выслушивает его, она его поощряет; честное слово, мне кажется, она его любит и совсем не желает от него избавиться.