Конрад Эйкен - Мистер Аркуларис

Мистер Аркуларис стоял у окна своей палаты в больнице и смотрел на улицу. Прошел редкий дождь, испестрив тротуар узором крупных капель, но сейчас опять выглянуло солнце, синее небо показывалось там и сям между резвыми белыми облачками, а в тополях шумел холодный ветер… Как нелепо, что он так ослабел, разнюнился, стал совсем как ребенок, особенно сейчас, когда всё уже позади. Несмотря на все прогнозы и его собственную жуткую уверенность в том, что ему предстоит умереть, вот он здесь стоит, живой, как та скрипочка, а до чего была расстроена! — и впереди долгая жизнь. А начнется она с морского путешествия в Англию по совету врача!

Конрад Эйкен

МИСТЕР АРКУЛАРИС

Conrad Aiken. Mister Arcularis

Мистер Аркуларис стоял у окна своей палаты в больнице и смотрел на улицу. Прошел редкий дождь, испестрив тротуар узором крупных капель, но сейчас опять выглянуло солнце, синее небо показывалось там и сям между резвыми белыми облачками, а в тополях шумел холодный ветер. У здания остановился бродячий оркестрик, исполнивший на скрипке, арфе и флейте финалCavalleria Rusticana[1] Аркуларис прислонился к подоконнику: после операции он чувствовал себя очень слабым, и вдруг от звуков убогой музыки ему захотелось плакать. Он приложил ладонь к холодному оконному стеклу и смотрел вниз на моргающего старика флейтиста. Как нелепо, что он так ослабел, разнюнился, стал совсем как ребенок, особенно сейчас, когда всё уже позади. Несмотря на все прогнозы и его собственную жуткую уверенность в том, что ему предстоит умереть, вот он здесь стоит, живой, как та скрипочка, а до чего была расстроена! — и впереди долгая жизнь. А начнется она с морского путешествия в Англию по совету врача! Что может быть восхитительней? Но почему же так грустно и хочется плакать, как младенцу? Через несколько минут приедет на машине Гарри и отвезет его на причал, еще через час он уже будет в море, а через два — увидит закат на том месте, где был Бостон, и перед ним откроется новая жизнь. Сколько лет он не был за границей! А ведь июнь — лучшая пора, чтобы объездить Англию, Францию, проплыть по Рейну — как странно, что ему уже хочется обратно домой.

За дверью послышались легкие шаги, постучали, дверь отворилась, и вошел Гарри.

— Ну, старик, сейчас тебя заберу! Моя колымага здесь. Ты готов? Что шкандыбаешь, будто тебе восемьдесят?

Аркуларис благодарно, со смехом подчинился, и они медленно пошли унылым коридором, вниз по лестнице к приемному покою. Там была его медсестра, мисс Хойле, и сестра–хозяйка, и очаровательная младшая сестричка в веснушках, которая помогала готовить его к операции. Мисс Хойле протянула ему руку:

— До свидания, мистер Аркуларис. Счастливого пути!

— До свидания, мисс Хойле! Большущее спасибо вам за всё! Вы были так добры ко мне. Боюсь, что очень вам надоел.

Девушка с веснушками тоже подала ему руку и улыбнулась. Она была очень хорошенькая, и как легко, наверно, в нее влюблялись. Кого‑то она ему напоминала. Кого же? Он тщетно силился вспомнить, пока прощался с ней и со старшей сестрой.

— Поосторожней швартуйтесь к молоденьким девочкам, мистер Аркуларис! — сказала старшая.

Аркуларис был польщен таким вниманием к инвалиду среднего возраста. Он чувствовал, как рождается в уме острота, и, не приняв еще окончательной формы, срывается с языка:

— Ладно, никаких швартовок! Швартовка — дело матросов!

— Ну, хватит, совсем смутили человека.

— Вот прооперируем еще разок, тогда уж по–настоящему за него примемся!

Он спускался по парадной лестнице между пальмочками в кадках, а сестры всё смеялись и махали ему. Какой холодный ветер, страшно холодный для июня, и он был рад, что надел пальто. Его пробирала дрожь.

— Чертовская холодина в июне! — сказал он. — Откуда только взялась?

— Восточный ветер, — объяснил Гарри, поправляя плед на его коленях. — Жаль, машина открытая, но я верю в свежий воздух и всё такое. Поедем помедленней: времени хватит.

Они медленно съезжали по пологому холму к Бикон–стрит, но дорога была ухабистой, и как ни осторожно вёл Гарри, Аркуларис снова почувствовал боль. Он обнаружил, что можно чуть облегчить ее, если прислониться к правому подлокотнику и дышать не так глубоко. Но как славно, наконец, выйти из больницы! Как нов и ярок мир! На деревьях бесчисленные свежие зеленые листочки, и все они трепещут, движутся, вздрагивают и вспыхивают на ветру. Сверкают падающие капли дождя, малиновки распевают свои нелепо–восхитительные песенки из четырех нот, даже машины, такие яркие и красивые, совсем как в детстве, когда ему больше всего мечталось стать шофером. Он заметил, что дурашливо улыбается всему, слабо и дурашливо кривит рот, и ему захотелось что‑то сказать Гарри. Бесполезно: нет сил, чтобы подыскивать слова. И даже если бы ему удалось что‑то сказать, он бы, наверно, расплакался. Он медленно покачал головой.

— А здорово как! — сказал он.

— Могу поспорить, вид отличный!

— Слов нет!

— Подожди, когда выйдешь в море — вот там закачаешься!

— Закачаюсь?.. Лучше уж не надо. Лучше пусть будет штиль.

— Жди–жди.

Когда они проезжали мимо Гарвардского клуба, Аркуларис сделал медленное и несколько болезненное усилие повернуться в сидении и взглянуть на здание: может быть, последний случай увидеть его за долгое время. Впрочем, откуда это сентиментальное желание смотреть? Ну, вот и клуб: с большим полощущимся на ветру флагом, на котором гарвардский герб то прячется в быстрых складках, то вновь открывается. А там, в библиотеке, были окна, у которых он провел столько восхитительных часов за Платоном, Киплингом и Бог знает кем, и балконы, с которых он столько лет смотрел на марафон. Старый Тальбот и сейчас, наверно, там: вздремнул с книгой на коленях, забытый всеми, в напрасной надежде, что хоть кто‑нибудь обратится к нему за чем‑то.

— Прощай, старый клуб, — произнес он.

— Бар по тебе сильно соскучится, — улыбнулся Гарри и стал смотреть вперед на дорогу.

— Да не будет стенаний! — вдруг изрёк Аркуларис.

— Опять цитата откуда‑то?

— Из «Одиссеи».

Несмотря на холод, он был рад встречать лицом ветер, потому что ветер помогал рассеять ощущение неопределенности и тошноты, время от времени волнами накатывавшей на него. Вдруг всё плыло перед глазами и растекалось, дома склонялись друг к другу головами, приходилось закрывать глаза, и тут возникало странное и страшное гудение, которое равномерными движениями возрастало до крещендо, а потом томительно затихало. Всё это вызывало тревогу: может быть, жар окончательно не прошел? Когда он поднимется на судно, сразу же потребует рюмку виски… В один такой промежуток он открыл глаза и обнаружил, что они уже на пароме в Восточный Бостон. Наверно, это был шум двигателей. В следующий раз он обнаружил себя на причале: машина стояла у кучи желтых чемоданов.

— Мы здесь, потому что мы здесь, потому что мы здесь, — сказал Гарри.

— Потому что мы здесь, — добавил Аркуларис от себя.

Он вздремнул в машине, а Гарри — ну где еще сыщешь такого друга? — занялся всеми делами.

Он ушел и вернулся с билетами и паспортами, багажными квитанциями и носильщиками. Наконец, он извлек Аркулариса из‑под тряпок и провел вверх на палубу по крутым сходням, а потом — по запутанным переходам в небольшую холодную каюту с одним иллюминатором, как глаз циклопа.

— Ну, вот и прибыли, — сказал он. — Мне пора сходить. Слышал гудок?

— Нет.

— Ты всё время дремлешь: ревело, что пора провожающим покинуть судно. Бывай, дружище, следи за собой! Привези мне веточку эдельвейса. И пришли открытку из Абсолюта.

— Бесконечного или конечного?

— Бесконечного, разумеется. Только с подписью. А сейчас укладывайся лучше, в постельку и поспи. Всех благ! Аркуларис крепко пожал ему руку, и снова ему захотелось плакать. Какая глупость! Неужели он впал в детство?

— До свидания! — сказал он.

Он сел на плетеный стульчик, так и не сняв пальто, закрыл глаза и прислушался к гулу воздуха в вентиляторе. По коридору быстро ходили взад–вперед. Стульчик был неудобным, снова стала досаждать боль, поэтому он, не снимая пальто, перелег на узкую койку и заснул. Когда он проснулся, было темно, а иллюминатор приоткрыт. Он нашарил пальцами выключатель и зажег свет. Потом вызвал звонком стюарда.

— Закройте, пожалуйста, иллюминатор, — попросил он. — Здесь холодно.

За обеденным столом напротив него оказалась милая девушка. Кого‑то она напоминала. Ну, конечно, ту сестричку из больницы, с веснушками. У нее были красивые волосы: не рыжие, не золотые, и не подстрижены, а уложены с такой очаровательной небрежностью, которая напомнила ему ангела Мелоццо–да–Форли. Лицо у нее было в веснушках, а рот насмешливо соблазнял. Кажется, она путешествовала одна.