Шэ Лао - У храма Великой Скорби

Лао Шэ

У храма Великой скорби

Прошло более двадцати лет с тех пор, как не стало наставника Хуана. Все эти годы я неизменно совершал жертвоприношения на его могиле всякий раз, как мне доводилось бывать в Пекине. Только бывал я там не часто и очень грустил, когда осенние ветры заставали меня в иных местах: приносить жертвы на могиле наставника полагалось в девятый день девятой луны. Именно в эту пору он погиб. Я добровольно взял на себя труд совершать жертвоприношения: Хуан был самым уважаемым и самым любимым моим учителем, хотя он никогда не выделял меня среди других учеников – он равно любил всех нас. И все же из года в год осенью меня тянуло на его низенькую могилу под красными кленами, неподалеку от Дабэйсы – храма Великой Скорби.

Случилось так, что целых три года я не был на его могиле – жизнь бросала меня с места на место, и единственное, что мне оставалось, – это мечтать о Пекине. И вот в прошлом году, не помню уж по какому поводу, я приехал в Пекин, всего на три дня. Был праздник-середины осени [1], но я все же отправился в Сишань – кто знает, когда еще доведется попасть сюда вновь. В Сишань я поехал, разумеется, для того, чтобы побывать на могиле учителя. Ради этого стоило отложить дела, хотя, говоря откровенно, кто не надеется за три дня в Пекине переделать уйму дел? На этот раз я не совершал обряда – просто пошел на могилу, и все. У меня не было ни бумажных денег, ни благовоний, ни вина. Наставник не отличался суеверием, и я никогда не видел, чтобы он пил вино.

По дороге в Сишань я все время вспоминал своего учителя, каждую его черточку. Пока я дышу, живет и он, потому что навсегда остался в моем сердце. Всякий раз, когда я встречаю полного человека в сером халате, я пристально вглядываюсь в его лицо: именно таким сохранился в моей памяти учитель – полный, в сером халате. И стоит теперь нам, его бывшим ученикам, собраться за столом, как слова «А что наставник Хуан?» готовы сорваться у меня с языка. Но ведь я точно знаю, что его уже нет.

И зачем только он стал инспектором? Полный, в своем неизменном сером халате! Кем угодно мог он быть, только не инспектором. Но, видно, была на то воля Неба. Ведь, не займи он эту должность, не погиб бы в сорок с лишним лет.

Полный, с тремя складками на шее. Я часто думал, как трудно парикмахеру добираться до коротких волосков между этими складками. При всей моей любви к наставнику Хуану я не мог не признать, что его лицо, похожее на мясистую тыкву, должно было казаться смешным. Но глаза! Хотя верхние веки набрякли и превратили глаза в узкие щелочки, в этих глазах, черных и блестящих, угадывалась такая глубина! В них светились энергия, острый ум, мягкий нрав. Эти черные жемчужинки завораживали и проникали в самое сердце, они могли поймать человека, словно рыбку на крючок, и перенести в иной мир, полный света и добра. В такие минуты мешковатый халат учителя казался священным одеянием.

Случалось, кто-нибудь из учеников придумывал совершенно правдоподобную причину, чтобы отпроситься в город, однако учитель, еще не дослушав объяснения, начинал посмеиваться с таким видом, словно опасался, как бы ученик сам не проговорился, и тут же старательно выводил большими иероглифами увольнительную. И все же отпрашиваться надо было непременно, самовольные отлучки из школы категорически запрещались. Одно дело человеческие чувства, совсем другое – школьные правила, и тут уж ничего не поделаешь. Таков был наш школьный инспектор!

Его нельзя было назвать образованным, хотя каждый вечер в часы самоподготовки он занимался вместе с учениками. Читал он обычно толстенные книги, таких же устрашающих размеров была и. тетрадь для записей. Его толстые пальцы с опаской переворачивали тонюсенькие страницы, словно боялись порвать их. Когда бы он ни читал, летом или зимою, лоб его покрывался капельками пота – ведь он не был человеком книжным. Иногда я украдкой наблюдал: выражение глаз, сдвинутые брови, вздувшиеся на висках вены и стиснутые зубы – все говорило о том, что он заблудился в таинствах сюжета. Но вдруг его лицо озарялось ему одному свойственной детской улыбкой – из груди вырывался вздох облегчения, а огромная рука вытирала со лба пот белым платком величиной чуть ли не с простыню.

Не говоря об остальном, наивного простодушия этого человека, удивительного трудолюбия было достаточно, чтобы полюбить его.

Тот, у кого есть хоть капля ума и души, даже если это всего-навсего пятнадцатилетний школьник, каким был тогда каждый из нас, не мог не понимать, что теплота и сердечность господина Хуана происходят от врожденного благородства. Но стоило кому-нибудь из нас проявить безответственность, как становилось ясно, что он мягок, но не слаб. Мы видели в нем скорее товарища, чем учителя, его волнение, усердие, пот на лбу и бесконечные вздохи – все это роднило его с нами.

Во всех наших маленьких школьных бедах, казавшихся нам огромными и непоправимыми, наставник Хуан первым приходил утешать нас, даже если ничем не мог помочь. Когда же это было в его силах, он первым делом помогал, а потом уже приходил утешать. Двадцать лет назад инспектор средней школы получал каких-нибудь шестьдесят юаней, и все же треть своего жалованья он выделял в пользу учащихся. Никто из нас, надо сказать, не испытывал особых материальных затруднений, но этим деньгам всегда находилось применение.

Стоило кому-нибудь из нас заболеть, как наставник Хуан становился особенно заботливым, приносил книжки, фрукты, разные лакомства и украдкой клал на постель.

Добрый гений в трудные минуты, он в обычное время оставался суровым владыкой и со всей строгостью правил нами. Грязь в общежитии, нерадивость в занятиях гимнастикой после уроков – этого было достаточно, чтобы над нашей головой собрались грозовые тучи. Правда, тучи эти всегда проливались дождем слез.

Но в школе, как и вообще в жизни, не бывает, чтобы все всё понимали. Некоторые ученики терпеть не могли господина Хуана. Не потому, что он не любил кого-нибудь, и не потому, что он в чем-то бывал неискренен, а просто потому, что существует извечный конфликт между великим и ничтожным, в результате которого великое всегда гибнет, будто только и может утвердиться ценой собственной гибели. Господин Хуан был так же добр к этим ученикам, как и к остальным, они знали его достоинства и все же не любили его. Они могли возненавидеть его за одно-единственное замечание, даже если прежде видели от него только добро. Я не хочу сказать, что презираю их за это. Я только считаю, что на свете очень много таких людей. И дело даже не в том, что они не отличают хорошее от плохого, просто они слепо любят самих себя и не терпят никаких укоров. Спаси такому жизнь и пожури слегка при этом, он ни за что не простит тебя, да еще и возненавидит, тут же забыв о всем добром. Став инспектором, господин Хуан совершил непоправимую ошибку. Бывают инспекторы недобросовестные, но наставник Хуан и недобросовестность – понятия несовместимые. Поэтому при всем своем великодушии и искренности он по обязанности должен был держать нас в руках.

Придя в школу, наставник Хуан с первого же раза всем понравился, быть может, потому, что не был похож на других учителей. Другие учителя отличались от книг только тем, что умели говорить, и мы относились к ним так же почтительно, как к книгам. И сами они и их интересы принадлежали к какому-то чужому, недоступному нам миру. Учитель Хуан ничуть не походил на них – он был простым человеком, ел вместе с нами, спал вмеcте с нами, вместе с нами читал книги.

Но через полгода появились недовольные – и получившие от него замечания за нарушение порядка, и охотники показать, что у них самих есть голова на плечах, – им слово, они в ответ десять; были и любители сначала набезобразничать, а потом пресмыкаться.

Случилось как-то маленькое недоразумение, после которого оказалось, что друзей и врагов у наставника поровну. Все началось с того, что ученикам захотелось помитинговать во время занятий, а инспектор Хуан запретил. Это сочли бесцеремонным вмешательством. А он по своей наивности потребовал решить голосованием, можно ли проводить собрания в учебное время. Хорошо еще, что его предложение прошло с перевесом в три голоса. И хотя волнения вскорости сами по себе улеглись, авторитет его был основательно подорван.

Недоброжелатели Хуана почуяли, что настало их время, еще одна такая заварушка – и он полетит. По крайней мере трое учителей претендовали на совмещение должности инспектора и преподавателя. Самым рьяным был учитель труда, который лучше всего умел работать языком. Если не считать полноты, он был прямой противоположностью господину Хуану. Как-то на уроке он заявил, что за восемьсот монет в месяц с удовольствием подавал бы и ночные горшки. Многим ученикам он нравился: на его уроках хоть спи – все равно свой балл получишь. А при таком, как он, инспекторе и вовсе настала бы райская жизнь! После той неприятной истории с голосованием у него в комнате каждый вечер происходили совещания, что вскоре принесло первые плоды. Учителя Хуана старались скомпрометировать перед директором, на классных досках то и дело появлялись надписи «жирный боров», «заплывшая харя».