Чарльз Диккенс - Признание конторщика

Диккенс Чарльз

Признаніе конторщика

Должность конторщика въ Обществѣ Рѣзчиковъ исполнялась членами моей фамиліи въ теченіе цѣлаго столѣтія. Прадѣдъ мой былъ избранъ въ эту должность въ 1749 году. Мѣсто его заступилъ младшій братъ, съ кончиною котораго былъ избранъ дѣдъ мой девятью голосами изъ двѣнадцати, такъ что при этомъ случаѣ всякая оппозиція исчезла. Нашъ родъ утвердился. Когда скончался мой дѣдъ, отецъ мой прошелъ чрезъ весь церемоніялъ созванія членовъ Совѣта и отобранія ихъ голосовъ. Съ окончаніемъ этого церемоніяла, члены Совѣта единодушно провозгласили отца моего наслѣдникомъ моего дѣда; впрочемъ, всякій, кто только зналъ о существованія Общества Рѣзчиковъ, заранѣе зналъ также и о томъ, что отецъ мой непремѣнно будетъ избранъ. Переходъ этой обязанности отъ отца ко мнѣ былъ чрезвычайно легокъ, даже, можно сказать, вовсе не чувствителенъ. Когда я сбросилъ съ себя желтые брюки и вышелъ изъ «школьной синей курточки», съ нѣкоторыми свѣдѣніями въ греческомъ языкѣ, но зато безъ всякихъ свѣдѣніи въ счетоводствѣ и дѣлопроизводствѣ, меня тотчасъ же пересадили изъ школы за конторку моего отца, которая обнесена была рѣшоткой и находилась въ углу огромной залы, подлѣ закрашеннаго бѣлой краской окна. Старшина и двѣнадцать членовъ, составлявшихъ Совѣтъ, увидѣли меня при первомъ собраніи. Одинъ погладилъ меня по головкѣ и предсказывалъ при этомъ случаѣ будущую мою значительность, а я между тѣмъ, раскраснѣвшись какъ ракъ, сидѣлъ и удивлялся тому, кто бы могъ сказать ему обо мнѣ. Другой, носившій кушакъ и синій кафтанъ почти полъ-столѣтія, сталъ экзаменовать меня въ классическихъ познаніяхъ, но самъ сдѣлалъ нѣсколько грубыхъ ошибокъ и оставилъ меня въ покоѣ, прибавивъ, что онъ уже давно вышелъ изъ школы и потому затрудняется состязаться со мной. Наконецъ отецъ мой и я поочередно присутствовали въ засѣданіяхъ, и когда старость и дряхлость овладѣли имъ, то всѣ обязанности по конторѣ вполнѣ возложены были на меня. Со смертію отца не произошло ни малѣйшей перемѣны. Двѣнадцать членовъ подняли двадцать-четыре руки свои, и избраніе мое занесено было въ протоколъ.

Присутственное мѣсто, или такъ называемая контора Рѣзчиковъ, есть такое мѣсто, которое но совсѣмъ-то легко отыскать; оно знакомо только было старшинѣ и двѣнадцати членамъ; конечно, случалось и другимъ отъискивать его, но до этого нѣтъ дѣла. Часть города, въ которой находилась эта контора, уцѣлѣла отъ великаго пожара; онъ повернулъ отъ нея въ сторону въ весьма недальнемъ разстояніи, вѣроятно, вслѣдствіе перемѣнившагося вѣтра, и оставилъ контору и еще нѣсколько сосѣднихъ домовъ неприкосновенными. Чтобы попасть въ нее, необходимо нужно было, во первыхъ, пройти чрезъ узкій переулокъ, выходившій съ улицы Темзы; потомъ черезъ вымощенный дворъ, подлѣ церковной ограды, и наконецъ по непроходимому двору, въ концѣ котораго стоялъ античный подъѣздъ къ Конторѣ Рѣзчиковъ. Надъ самымъ входомъ въ него находилось рѣзвое изъ дуба изображеніе Страшнаго Суда, которое, какъ надобно полагать, стоило стариннымъ членамъ почтенной гильдіи большихъ трудовъ и времени. Пройдя этотъ подъѣздъ, вы входите на маленькій квадратный дворъ, вымощенный чернымъ и бѣлымъ камнемъ, расположеннымъ въ видѣ алмазной грани, и видите передъ собой самую контору, съ тремя каменными ступеньками, ведущими въ нее, и съ деревяннымъ портикомъ.

Это уединенное зданіе, безмолвное и глухое, хотя и находившееся въ сердцѣ многолюднаго города, было мѣстомъ моего жительства въ теченіе почти шестидесяти лѣтъ. Чрезъ долгую мою привычку къ этому мѣсту, я, можно сказать, и самъ уподобился ему. Я точно также безмолвенъ, одинокъ и крѣпко держусь старинныхъ обычаевъ, хотя, мнѣ кажется, не имѣю этой стойкости въ природномъ характерѣ… Но къ чему мнѣ говорить о природномъ характерѣ? кого изъ васъ не мѣняетъ время и вліяніе внѣшнихъ причинъ? Какъ бы то ни было, находясь въ школѣ, я былъ веселый мальчикъ, хотя школа наша едва ли располагала кого нибудь къ веселости. Только съ принятіемъ отцовской должности я долженъ былъ покориться условному существованію, которое веду по настоящее время. По стѣнамъ конторы были развѣшены портреты моихъ предковъ: всѣ они имѣли удивительное сходство, не только въ чертахъ лица, но и въ самыхъ костюмахъ, исключая только первыхъ двухъ, которыя носили напудренныя парики. Отецъ мой съ особенною гордостію носилъ нарядъ, который въ молодости его почитался моднымъ, и которому онъ отдавалъ полное преимущество предъ всѣми новѣйшими улучшеніями. Я самъ для того только сбросилъ съ себя синюю курточку школьнаго мальчика, чтобъ надѣть новый костюмъ, который равномѣрно возбуждалъ насмѣшки дерзкихъ ребятишекъ. Фамильный костюмъ вашъ состоялъ, imprimis, въ короткихъ панталонахъ, оканчивающихся на колѣняхъ пряжками, потомъ — въ синемъ длиннополомъ сюртукѣ съ свѣтлыми пуговицами и наконецъ въ огромномъ бѣломъ галстухѣ, разстилавшемся во всей груди и украшенномъ по срединѣ сердоликовой булавкой. Эта же самая булавка усматривается на всѣхъ портретахъ. Я носилъ эту одежду въ теченіе всей моей жизни, за исключеніемъ непродолжительнаго промежутка, когда я измѣнилъ ее, для того, чтобы въ самомъ скоромъ времени снова возвратиться къ ней.

Если счастіе состоитъ въ томъ, чтобы имѣть множество друзей, то я долженъ быть счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ. Старыя рѣзчики, сосѣди, пансіонеры нашего Общества, рѣшительно всѣ до ключницы моей и до Тома Лотона, единственнаго моего писца, относились обо мнѣ весьма снисходительно, и я зналъ, что они говорили это любя меня отъ чистаго сердца. Житейскія дѣла мои шли какъ нельзя лучше. Я не зналъ борьбы со свѣтомъ для пріобрѣтенія пропитанія, не зналъ, что значатъ горести и неудачи, которымъ подвергались другіе люди. Читая подобныя вещи въ книгахъ, я считалъ ихъ баснословными. Средства къ моему существованію сами собой давались мнѣ въ руки. Годовой доходъ мои состоялъ изъ двухъ-сотъ фунтовъ, готовой квартиры, угля и свѣчей, которыхъ отпускалось даже болѣе чѣмъ требовалось; впрочемъ, я всегда находилъ средства подѣлиться моими избытками и никогда не дѣлалъ сбереженій. Но при всемъ томъ не могу сказать, чтобы я былъ счастливъ. Я всегда чувствовалъ въ душѣ своей, что былъ прикованъ къ образу жизни не по моимъ наклонностямъ. Я не говорю, что въ другой сферѣ повелъ бы, можетъ быть, самую бурную жизнь; нѣтъ, мнѣ кажется, что я болѣе былъ склоненъ къ мыслящей, нежели къ дѣятельной жизни, хотя чувствовалъ, что еслибъ находился въ другомъ кругу общества, еслибъ зналъ болѣе о жизни я испыталъ больше перемѣнъ, то былъ бы гораздо счастливѣе. Мысль о суетности жизни и похвальное стремленіе удаляться отъ всякихъ искушеній — были внушены мнѣ въ самой ранней моей юности. «Катящійся камень не обростаетъ мхомъ» — была главная пословица, которую я часто слышалъ изъ устъ моего родителя. Эти правила, посѣянныя довольно рано, пустили глубокіе корни, хотя, можетъ быть, въ неплодоносную почву. Кромѣ того, живя подъ одной кровлей съ отцомъ, я чувствовалъ какое-то безпокойство при каждомъ шопотѣ моихъ душевныхъ склонностей, противныхъ желаніямъ родителя, и я старался заглушить ихъ. Такимъ образомъ, въ теченіе времени, я сдѣлался тѣмъ, чѣмъ теперь есть, — не мизантропомъ, благодаря Бога, но робкимъ и въ нѣкоторой степени меланхоличнымъ. Въ вашемъ домѣ не существовало веселья, исключая только Святокъ, которые мы проводили въ полномъ удовольствіи. Въ это время отецъ мой любилъ выказать все свое чопорное гостепріимство. Два или три вечера обыкновенно посвящались нашему веселью, въ которомъ участвовали и старые и малые — по большой части все рѣзчики или дѣти рѣзчиковъ. Послѣ смерти отца моего я сохранилъ этотъ обычай. Часто бывало въ то время, какъ я сидѣлъ окруженный счастливыми друзьями, какая нибудь хорошенькая, молоденькая женщина дѣлывала мнѣ лукавый намекъ на упорную рѣшимость умереть старымъ холостякомъ, вовсе не думая, что безпечныя слова ея огорчали меня, поражали въ самое сердце и заставляли задумчиво обращаться къ камину. Можетъ быть, я еще и женился бы, еслибъ нашелъ себѣ подругу; доходъ мой былъ невеликъ, но многіе люди пускаются въ семейную жизнь, имѣя гораздо меньше моего. Такъ или иначе, но только на сорокъ-пятомъ году моей жизни я все еще оставался не женатымъ, серьёзнымъ и брюзгливымъ, — словомъ сказать, настоящимъ типомъ стараго холостяка. Это происходило не отъ равнодушія, потому что я отъ природы былъ чувствителенъ и признателенъ и къ женщинамъ имѣлъ особенное уваженіе. Я представлялъ ихъ себѣ образцомъ всего прекраснаго и благороднаго, но при всемъ томъ въ присутствіи ихъ я только и могъ робко любоваться ими, мало говорить и много думать о нихъ послѣ ихъ ухода.

Одинъ изъ главныхъ результатовъ моей репутаціи за скромную и серьезную наружность заключался въ исполненіи безчисленнаго множества древнихъ завѣщаній, возложенныхъ на меня умирающими друзьями. Другой бы непремѣнно подумалъ, что противъ меня сдѣланъ заговоръ, цѣлью котораго было обременить меня доказательствами довѣрія. Запасъ траурныхъ колецъ былъ у меня весьма значительный. Выраженіе «девятнадцать гиней за его труды» звучало для меня знакомыми звуками. Наконецъ я принужденъ былъ заранѣе намекать какому нибудь престарѣлому и больному рѣзчику, что обязанности мои въ этомъ родѣ такъ многочисленны, что я едва успѣваю исполнять ихъ. Но, вопреки всѣмъ моимъ возраженіямъ, одинъ старый рѣзчикъ, добрый мой знакомецъ, по имени Которнъ, неотступно просилъ меня быть его душеприкащикомъ. Онъ успокоивалъ меня увѣреніемъ, что въ помощь мнѣ назначилъ еще одного пріятеля, съ которымъ мы должны были вмѣстѣ исполнять предназначенныя по духовной обязанности и принять на себя опеку надъ его дочерью Люси. Отказаться не было возможности; къ счастію моему, товарищъ мой, вступивъ въ обязанности опекуна, рѣдко безпокоилъ меня, развѣ только когда принуждала къ тому необходимость. Такимъ образомъ, дѣла наши шли спокойно нѣсколько лѣтъ. Дочь покойнаго Которна сдѣлалась прекрасной дѣвицей девятнадцати лѣтъ, съ голубыми глазами, бѣлокурыми волосами, струистыми какъ солнечный блескъ на поверхности гладкой воды, колеблемой легкимъ вѣтеркомъ. Во время болѣзни старика я часто видѣлъ ее у него въ домѣ и уже тогда считалъ красавицей. Встрѣчая ее на лѣстницѣ со свѣчой въ рукѣ, я полагалъ, что свѣтъ разливался отъ прелестнаго лица ея, и что, поднимаясь по ступенькамъ, она не касалась земля ногами, но плавно летѣла по воздуху. Чувство моего уваженія къ ней простиралось до крайней степени; я заключаю это изъ того, что рѣдко рѣшался говорить съ ней, и мнѣ кажется, что съ перваго раза она уже считала меня за суроваго и холоднаго человѣка. Наконецъ опекунъ ея умеръ, и хотя я заранѣе зналъ, что при этомъ случаѣ обязанность его перейдетъ ко мнѣ, но, признаюсь, дѣйствительность поразила меня своею внезапностью. Я едва могъ вѣрить, что съ этого времени Люси должна смотрѣть на меня какъ на единственнаго своего защитника. Какъ бы то ни было, дѣла моего товарища въ короткое время приведены были въ порядокъ, и Люси переѣхала жить въ старинный нашъ домъ.