Павел Ермаков - Все. что могли

Ермаков Павел

Все, что могли

Часть первая

Жду и верю

ПОГРАНИЧНИКАМ, ПАВШИМ В БОЯХ ВЕЛИКОЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ, ПОСВЯЩАЮ

1

Гнедой конь Ильина сбился с шага, жадно потянулся к вьющемуся по краю тропинки полевому горошку. Ухватил мягкими губами росток, усыпанный крошечными цветочками, довольно всхрапнул. Глухо звякнула сталь трензелей.

Ильин шевельнул его шпорами, обронил незлобиво:

— Оголодал, мама твоя курица. На заставе тебя не накормили?

— Товарищ капитан, вы скажете, чес-слово, — привстал в стременах ехавший сзади коновод Ильина, красноармеец Кудрявцев. Он принял упрек на свой счет, от возмущения щеки его порозовели. Лошадей он любил, нередко от себя кусок отрывал, недосыпал, лишь бы они были сыты, ухожены. — Я сам гнедому овес насыпал. Будьте уверены, рука не дрогнула, — Кудрявцев помолчал, ожидая, что скажет капитан, но ничего не услышал и вновь загудел рассерженным шмелем: — Скажите, когда кони в последний раз были на выпасе? То-то, не припомните. Житуха у них, чес-слово… без передыху под седлом.

Ильин повернулся к коноводу, качнул головой, как бы извиняясь за невольно причиненную обиду:

— Ладно, не ворчи. Не до пастьбы теперь…

Надо бы, ох как надо дать передышку коням и себе, да не волен он, комендант пограничного участка, сделать это. Тревожно на границе, потому и мотается с заставы на заставу. Уж больно сосед на той стороне коварен и нахален. Нарушители постоянно лезут, самолеты залетают. Начальник погранотряда, как пограничный комиссар, то и дело шлет протесты. А им как с гуся вода. Немецкие военные представители в притворстве разводят руками: не досмотрели. Отговариваются с ехидными усмешками, эка важность, что границу кто-то переступил или летчик нечаянно пересек. Между добрыми соседями разное случается. Зачем придавать принципиальное значение каждому мелкому факту?

Обещают принять меры, а назавтра новая каверза. Вчера что отчебучили! Втащили на пригорок станковый пулемет и в щепки разнесли советский пограничный столб. С полчаса пулемет бил длинными очередями, заставил лечь наш пограничный наряд, пули рассыпались веером, вспарывали воздух над головами бойцов, рвали, крошили дерево. На холме сгрудились солдаты и ржали табунными жеребцами, дразнили пограничников непристойными жестами.

Докладывая начальнику отряда о происшествии по телефону, Ильин зло рубил:

— Впредь подобного унижения не стерплю, сам шарахну по этим наглецам…

— Ты, Ильин, не того, едрена корень, не шебуршись, — строго осадил его подполковник. — Не пори горячку. Нам пока нельзя.

— Не понимаю, почему им можно, а нам не дозволено. Они плюют в рожу, а мы с улыбкой должны утираться.

— Не пришло время огрызаться.

— Да не огрызаться надо, а двинуть так, чтобы отбить охоту у немца задираться. Как на Хасане…

— Ты что, забыл о приказе? — сердито спросил начальник отряда. — Не поддаваться на провокации! Ни в коем разе. Понял? А если понял, то за нарушение ответишь головой.

Ясное дело, не он решает, как поступать. На приказ сослался, чтобы не травить душу. То — Хасан, а здесь немцы, не чета японским самураям. Без малого всю Европу под себя подмяли. Только почему мы им кланяемся? Этого ему никто толком не объяснил. Есть приказ, и все. Выполняй и точка. Боимся мы их, что ли? Если не боимся, то к чему такой приказ?

— Полмесяца дома не были, — сбивая Ильина с мысли, тянул свое Кудрявцев. Он хмурил брови, сердито покусывал горькую былинку. — Чую, опять на часок завернем, и снова давай бог ноги. Эдак дочка ваша Машенька от папки отвыкнет, чес-слово.

Сказав так, Кудрявцев пожалел о невольно сорвавшемся слове. Он хорошо знал семью капитана: его жену Надежду Михайловну, спокойную, общительную, ожидавшую второго ребенка, и дочку Машеньку, белокурую шалунью, любимицу пограничников. Язык у него, Кудрявцева, помело. Капитан ему много позволяет. Легко ли тому слушать болтовню коновода? Поди-ка, такие речи вроде соли на рану.

Но Ильин неожиданно повеселел. Повернулся к Кудрявцеву, сбил фуражку на затылок, открывая загоревший лоб, растянул губы в улыбке:

— Вот и не угадал ты, Фома неверующий. Пару дней дома проваландаемся, так что сгоняешь еще коней на лужок.

— У моего подкова хлюпает на передней левой, теперь перекую, — обрадованно подхватил Кудрявцев.

— Валяй, — согласился капитан и перевел гнедого на рысь.

Вчера начальник отряда, отругав его за горячность, напоследок сказал, дескать, послал ему на комендатуру новый мотоцикл с коляской. Не все же Ильину верхом гонять, «гвозди дергать», так что теперь комендант на колесах.

— Утро-то какое! — сразу ожил Кудрявцев, придерживая свою лошадь, то и дело сбивавшуюся на галоп, чтобы не отстать от рослого, широко бросающего ноги гнедого.

Ильин не отозвался, придержал коня перед свалившимся на тропу, очевидно от старости, тополем и перехлестнувшим ее. Он расторопно соскочил с седла, бросил повод Кудрявцеву и ухватился за толстый корявый ствол. Шея у капитана налилась краской, под гимнастеркой буграми вздулись мускулы. Кудрявцева будто ветром сдуло с лошади, кинулся помогать. Но Ильин уже поднял толстый ствол на вытянутые руки и откинул с тропы.

«Ну, силища, чес-слово!» — восхищенно подумал Кудрявцев и откровенно залюбовался командиром. А тот будто и не поднимал многопудовую тяжесть, легко, почти не касаясь стремени, взлетел в седло.

— Красота, говоришь? — сказал он, поводя взглядом вокруг.

Утро, действительно, было хорошее. От горизонта только что оторвался оранжевый солнечный диск. Деревья бросили наземь длинные тени, в капельках росы зажглись искры.

Слева от тропы открылось озеро, по берегам нависли над водой плакучие ивы. Над стекленеющей поверхностью истаивали легкие хлопья тумана. В прибрежной осоке, взбив ряску, звучно ударила рыба. Эх, сколько раз, наслушавшись фантастических рассказов старшины-сверхсрочника Горошкина с фланговой заставы о карасях размером в лапоть, собирался он порыбачить здесь, да так и не выкроил времени.

Скоро въехали в узенькую улочку приграничного городка. За кружевными плетнями из камыша и прутьев просыпались низенькие побеленные хатки, укрытые густыми кронами яблонь. Из труб поднимался жиденький дымок, слышались звонкие всплески молочных струй в подойники.

Неторопливо, размеренно начинался новый день. Деревня да и только.

Туда-то и направил коня Ильин. Там, за рощей, километрах в полутора от городка, располагалась пограничная комендатура. С осени тридцать девятого года, когда вошла в Западную Украину Красная Армия, командовал комендатурой капитан Ильин. Местные власти отвели под нее особняк известного на всю округу богача, владельца здешних земель, сыроваренного и маслодельного завода Казимира Богайца. Помещик этот с семейством бежал на Запад и, как вскоре стало известно, усердно сотрудничал с немцами.

Когда Ильин впервые вошел в особняк, то остолбенел. Ему не доводилось еще в своей жизни видеть столь необычайно красивой мебели, такого обилия дорогих ковров и картин, огромных, почти в рост человека, расписных фарфоровых ваз, в позолоте и серебре ружей, сабель и кинжалов.

— Мать честная, какое богатство! — ахнул он, и выставил тотчас охрану, образовал комиссию, описал имущество.

Через неделю приехали специалисты из областного центра, приняли антикварные ценности и увезли. Из разговора услышал, место им в музеях и картинных галереях.

Над липами жужжали пчелы.

— Меду-то нынче будет, — Кудрявцев окидывал цветущие деревья мечтательным взглядом.

Где-то рядом, скрытый густой листвой, заливался и щелкал соловей. Ильин придержал коня, попытался разглядеть птицу.

Внезапно соловей смолк, и тотчас же стремительно накатился, как водяной вал, ворочающий камни, рокот мотора. Прямо над дорогой, почти скользнув по макушкам лип, промелькнул самолет с черными крестами на крыльях.

Ильин пришпорил гнедого и метеором ворвался во двор комендатуры.

— Пулемет на вышку! — яростно выдохнул навстречу дежурному.

В ожесточении он забыл о последнем суровом предупреждении начальника погранотряда. Метнулся к круглой кирпичной башенке в дальнем углу двора, прыгая через две ступеньки, взбежал на смотровую площадку. Рассказывали, хозяин особняка часто сиживал тут в плетеном кресле и наблюдал, как на манеже конюхи и жокеи гоняли на корде по кругу холеных, выкормленных чистокровных лошадей, каких множество содержал он для выезда и охоты. Там же была псарня с большой сворой борзых и гончих собак.

С башни просматривались окрестности, лежащий неподалеку вечно полусонный городок, ведущая к имению дорога, сыроварня и рабочие, стекающиеся к ней по утрам, как муравьи.