Валериан Якубовский - Дезертир

ДЕЗЕРТИР

Кто всю жизнь боится смерти,

Тот не должен был родиться.

Йован Йованович-Змай.

СОДЕРЖАНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ.

1. Ночное ЧП, виновники и пострадавшие

2. Начало следствия

3. Из показаний сержанта Ершова

4. Девятнадцатое июля, в понедельник

5. Двадцатого июля, во вторник

6. Двадцать первого июля, в среду

7. Двадцать второго июля, в четверг

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ЧЕРНЫЕ ОЧКИ.

1. Дневной призрак

2. Семейные неполадки и борьба за сына

3. Второе убийство

4. Неудачный 1947-й год

5. Напасти

6. Третье убийство

7. Суд идет

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ.

Лучшее средство привить детям любовь к Отечеству состоит в том, чтобы эта любовь была у отцов.

Ш.Монтескье.

Когда полуночная июльская гроза 1943-го года надвигалась со стороны фанерного завода "Новатор" на Великий Устюг и порывы ветра поднимали с проселочных дорог и вихрили в воздухе пыль, пахнущую дождем — с Дымковских высот, где проходили ночные учения военно-пехотного училища, возвращался в город курсант минометного батальона Михаил Шилов.

Узнав, что офицеров на огневых нет, что они на КП уточняют боевую задачу второй половины учений, он попросил командира расчета сержанта Ершова отпустить в санчасть, так как он, Шилов, почувствовал острую боль в животе, подозревая начинающийся приступ аппендицита. Шилов не-надеялся, что командир взвода ночью отпустит его одного, а Ершов, неизменный друг детства, не устоит перед его стонами и клюнет на удочку.

— А что скажет командир? — возразил все-таки Ершов. — Это его дело отпускать, а я тут ни при чем.

— А где командир? — схватившись за живот, простонал Шилов.

— Разве ты, Миша, не знаешь где? У комбата… Может, потерпишь с полчасика, до его прихода?

— Не могу, Саша. Страшные боли.

— Тогда валяй. Я доложу лейтенанту… Да. Подожди, — придержал его Ершов. — А как с переправой? Ведь катера ушли в затон до утра.

— Рыбаков попрошу — перевезут, — снимая лотки с минами, сказал Шилов, и темнота ночи, которая с каждой минутой усиливалась приближающейся грозой, поглотила его в придорожных кустах ивняка.

Ершов как-то подозрительно посмотрел вслед быстро удаляющемуся товарищу, и что-то осуждающее невольно завертелось у него на языке: "И куда спешит? Будто настеганный, добро бы на какие танцы. А то ведь в вонючую санчасть, — и, вглядываясь в темень шумящего на ветру кустарника, покачал головой: — Смотри. Готово. Уже смылся. Не подумаешь, что больной". — Потом, пожалев, что не приставил к нему сопровождающего, сокрушенно почесал затылок, глубоко вздохнул и сам же себя вслух спросил:

— Дойдет ли?

Ершов опасался, что с приступом аппендицита больной не сможет грести, а одному рыбаку не справиться с лодкой да еще в грозу. Надо бы гребца…

А Шилов уже спускался к реке. Он старался увидеть на песчаной косе сторожку рыбака Евсея, напоминающую гроб, сколоченный из старых досок и поставленный на попа. Старик хранил в ней снасти, когда уезжал домой, чинил их в свободное время и коротал ночи в ожидании восхода солнца и улова.

Сторожка находилась метрах в пятидесяти от Шилова. Но Шилов никак не мог ее увидеть. Напрягая зрение, он вглядывался в непроницаемую мглу и топтался у кромки дороги. Гроза приближалась. Ветер рвал полы шинели. Пыль разъедала потное лицо, забиралась в ноздри, раздуваемые частым дыханием, слепила глаза, даже проникала в плотно закрытый рот, вызывая сердитые плевки и сквернословие.

Свернув с дороги в поисках сторожки, Шилов упал. Задев прикладом винтовки какой-то выступающий из земли жестяной предмет и издав резкий металлический звук, он испугался, осмотрелся вокруг, нет ли где человека, встреча с которым нежелательна. Не успел подняться, как ветер сорвал с головы пилотку и молния с грохотом осветила реку. Соборные купола, вонзив шпили с черными крестами в низкие грозовые тучи, червонным золотом сверкнули с противоположного берега. Шилов увидел сторожку. Крупные капли дождя, как пули по бронированной поверхности артиллерийского щита, захлопали по песчаной косе Сухоны. Стихия бушевала. Но Шилов имел перед ней преимущество. Он был совершенно здоров, и молнии, беспрестанно полыхавшие в небе, и проливной дождь, и река служили ему. Шилов пускался в дезертирство…

Эта чудовищная лазейка избежать фронта и остаться живым, лазейка для изменников родины пришлась ему по душе давно, очень давно, в начале войны, когда Шилов лежал раненый на высоте у небольшой белорусской реки Ствиги и изнурял мозг маетой о спасении жизни. С тех пор прошло уже два года. Но Шилов не забыл Ствиги. Какая-то внутренняя сила толкала его к бегству, как будто в глубине души появился некий гнойник, который с каждый днем зрел, увеличивался в объеме, обрастал сухими струпьями, свищами и торопил его, угрожая прорваться… И вот он, наконец, прорвался, заливая зеленым гноем ростки священного сол-датского долга перед Матерью-Родиной. Шилов дезертировал…

В одно мгновение он очутился у сторожки, и, может быть, трагедия, разыгравшаяся на реке, произошла бы минутой раньше, но Шилов увидел пилотку принесенную ветром и прибитую дождем к порогу сторожки, и задержал на пилотке внимание.

Из сторожки послышалось шарканье резиновых сапог.

— Кого там нелегкая носит?

Шилов промолчал. Он колебался, с чего начать разговор со стариком, то ли со слов, то ли с приклада. А начал с того и другого. Ударив в дверцу подвешенную на кожаных шарнирах, и протолкнув ее внутрь сторожки, он строгим тоном, не допускающим возражения, приказал:

— Выходи!

Достав карманный фонарик, Шилов осветил в дверном проеме маленького старичка, одетого в замызганную кацавейку и пропахшего рыбой. В правой руке старик держал

погашенную падающей дверью коптилку, высоко подняв над головой, будто она все еще излучала свет. Левой схватился за косяк, чтобы не упасть. Увидев перед собой до нитки промокшего военного, пожаловавшего к нему в такое неподходящее время, он с нескрываемой заботливостью и отцовской добротой спросил:

— Что тебе, служивенький?

В вопросе старика Шилов уловил нечто трогательное, теплое, родительское… А своего отца он почти не помнил. Он только знал, что отец был таким же добрым, как Евсей, и в нерешительности отступил на шаг. Что-то в нем сдвинулось внутри при виде этого безобидного и, должно быть, честного существа, прожившего нелегкую жизнь. Шилов устыдился своих намерений и готов был на коленях просить прощения за нарушенную сторожку, ждать рассвета на берегу под проливным дождем или вернуться в батальон, к Ершову, таскать по огневым лотки, ствол, двуногу-лафет, чугунную плиту. И тут ему живо представились гарнизонный строй, торжественная линейка училища со знаменем и духовым оркестром, когда вручат погоны офицера, посадят в товарный вагон — и снова на фронт. Сердце Шилова облилось кровью. "Нет уж, дудки! — скрипя зубами, сказал он про себя и вернулся к тому состоянию, которое двигало им, когда подходил к сторожке. — Пускай другие повоюют, а с меня — хватит. Сыт по горло!"

Фронт ожесточил его душу и перевернул ее наизнанку. Шилов опять начинал звереть. Все померкло в его глазах, и старик показался такой ничтожной и никому не нужной тварью, что убить его ради спасения молодой жизни не так уж большой грех.

Шилов не ответил старику. Втиснувшись в сторожку, он обшарил с фонарем углы, вышел на дождь и, не выпуская из рук винтовки, сказал:

— Весла!.. Где весла?

Старик оторопел и старался уйти от прямого ответа.

— Уж не на тот ли бережок навострился, служивенький? — спросил он с не прикрытой ехидцей, прилагая усилия к тому, чтобы держаться на высоте перед утратившим равновесие желчным военным.

— Я спрашиваю, где весла?

— Тебе больше знать. Где положил, там и возьми. А мои весла не про твою честь, служивенький. Изволь…

— Не рассуждать! — взвизгнул незваный гость, не дав хозяину закончить начатой фразы, и, вскинув винтовку, наставил на Евсея.

— Опусти, герой, — пристыдил его старый Евсей. — Эта штука дается Советской властью не для того, чтобы пугать стариков… Люди на фронте головы с ней кладут… А ты…

— Убью! — в исступлении зарычал Шилов, досылая патрон в казенник. Теперь он не сомневался, что весла в лодке, хотя вечером при переправе через реку видел с катера, что старик тащил их в сторожку. Не исключено, что ночью он ездил проверять снасти и оставил в лодке.

Горячка военного обескуражила деда Евсея. Он больше стал полагаться на умеренный тон разговора, поняв, что еще один неосторожный шаг — и ему несдобровать. У этого сумасшедшего не сто перегонов от слова к делу. Он мигом выпустит в него обойму и не пощадит своей пустой головы.