Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям

М. И. ШЕВЕРДИН

ВВЕРЯЮ СЕРДЦЕ БУРЯМ

Роман

Часть первая

СИТОРЕ-И-МОХАССА

I

Это был такой сад, что цветники рая прикусили зубами недоумения палец изумления перед его красотой, а зодчий воображения пришел в удивление от его прелестей и диковин. В том саду — павильон, затмивший блеск Альгамбры. Небо поставило ногу своей высоты на его башни, а время не видело подобия ему нигде, кроме как в зеркале.

                                                                             Мавлана Сахибдара

Ты человеком порожден?

Будь же человеком!

Ты не дивом порожден?

Будь же человеком!

                    Насир-и-Хосров

Хлопотливо прыгают в пыльной колее среди катышков конского навоза воробьи. Горлинки с рубиновыми ножками важно вышагивают прямо у ног неторопливых базарных завсегдатаев. Настороженная сорока уселась на глиняном дувале дворцового сада и, вертя головкой, примеривается бусиной глаза к лотку с жареной кукурузой.

Знойный полдень.

Здесь, у загородного загородного дворца Ситоре-и-Мохасса, тихо, мирно. Базарчик не кричит, не вопит, как всюду, а только тихонечко бормочет. Разве кто смеет беспокоить их высочество эмира Сеид Алимхана? В крошечных, сколоченных из досок лавчонках, торговцы отмеряют одним и тем же аршином и грубый тик, и китайский шелк, звенящий при прикосновении, и шершавую кустарную бязь, и кашмирскую шаль. Слышится лишь приятное для уха «хлоп-хлоп». Ведь тут же, за дувалом, гарем эмира, а гаремные красавицы. любят наряжаться

На малорослых ишачках сквозь толпы халатников, ведя за собой вереницу тяжеловесов-верблюдов, груженных чудовищными по величине капами с саманом, пробираются сквозь толпу степняки-казахи. Звенят крышечки чайников в базарной чайхане. Азартно, но вполголоса торгуются из-за барана два перса.

Ничто, на первый взгляд, не говорит о грозных событиях, нависших над Благородной Бухарой...

Базарчик с его топорщащимися навесами из сухого камыша, с покосившимися жердочками, увешанными серыми тряпицами от солнца, с горами ярко-желтых дынь, зеленых арбузов, пирамид из гроздьев винограда, торгует как ни в чем не бывало. Базарчик этот носит название — Запретный. Когда-то сам верховный судья — казикалан — запретил торговать непосредственно у ворот Ситоре-и-Мохасса. Но торгашам нет дела до запрета. Они липнут роями мух к дворцу, словно к чашке с вареньем — мархабо.

События, потрясающие мир, не волнуют их. Правда, казах — торговец сухим сыром-куртом — временами дергается, стаскивает с бритой головы лисью шапку и прислушивается. Снимает он шапку, чтобы было лучше слышно. Рука его дергает веревку, привязанную к палочке, вдетой в иос верблюда, тут же лежащего в пыли. Верблюд недовольно фыркает и пыхтит от боли. Казах заискивающе задает вопрос молодому торговцу, судя по облику батыра, по добротной одежде, преуспевающему в торговых делах, тоже тревожно поглядывает на небеса, где нет ни облачка:

— Громыхает где-то?.. Вроде у нас в Кызылкумах такое не случается. Вроде гроза без туч... ё товба! Прости, бог!

Тревога казаха и торговца-батыра — в нем трудно узнать нашего старого знакомого Баба-Калана, сына Мергеиа, лесного объездчика из далекого Ахангарапа — передается плюгавому оборванцу в латаном-перелатанном мундире эмирского стражника.

Проходивший мимо благообразный мулла-имам вздевает глаза и шепчет молитву. Гром среди ясного неба! Мучнисто-бледное лицо муллы вдруг наливается кровью — багровеет. Он почти испуганно зыркает из-под синевато-зеленых век в сторону Баба-Калана, на секунду-другую задерживается на физиономиях базарчей. Но ему не до них. Искоса он наблюдает за Баба-Каланом, шепчет что-то вроде молитвы или проклятия и, больше не задерживаясь, ныряет в кем-то предупредительно распахнутую изнутри калиточку, которая так ловко и скрытно встроена в глинобитную громадину стены, что сразу ее и не заметишь.

Затвор калиточки чуть звякнул и этого было достаточно, чтобы Баба-Калан резко повернулся к ней. На широком лице его отразилось удивление. Он напряженно соображал — кто был этот домулла, лица которого он не успел разглядеть. Но фигура человека, скользнувшего в калитку, кого-то ему очень напоминала...

Он так был занят своими мыслями, что не услышал далекого призывного стона суфия соседней мечети, звавшего к вечерней молитве. И только выбравшийся из своего крошечного дукана — клетушки, похожей на ящик из-под чая, толстоватый туджор, разостлавший прямо в пыль джойнамаз, напомнил ему, что пришел час молитвы.

Последовав его примеру и отвешивая рак’аты, Баба-Калан думал:

«Этот, прошедший в калитку, знакомый. Кто он? Туджор видел его. Надо осторожненько поспрашивать туджора... Он-то знает, что происходит. Базарные люди на то и сидят на базаре, что знают все новости. Иначе, какая торговля».

Закончена молитва. Базарная тревожная суета длится недолго.

К далеким частым раскатам грома привыкают. Каждый принимается за свои дела. Туджор стряхивает со своего молитвенного коврика пыль и сухой навоз. Раздувая в мангалке угли, шашлычник машет своим маленьким опахалом и зазывает проголодавшихся. Продавец ситца принимается перемеривать в который раз штуки пестренького цинделевского ситца и кирпично-красного тика. Из дворцовой калитки, суетливо семеня короткими ножками, выскользнули желтолицые, обрюзгшие бесакалы — евнухи — блюстители тел и целомудрия эмирских жен и наложниц. Дворцовые стражники — страховидные, с немыслимыми усами, отдали им честь и бодро вытянулись у ворот, позвякивая амуницией.

— Понаставили тут гогов-магогов! — громкогласно съязвил Баба-Калан, чем до смерти напугал казаха — торговца куртом: тот задергал аркан так, что верблюд аж взревел от боли.

Но стражники, надо полагать, поняли, что великан насмехается над ними. А Баба-Калан, пренебрегая всякой осторожностью, загородил дорогу евнухам и прямо спросил:

— Их высочество изволили ночевать в гареме?

Пораженные наглостью простолюдина, осмелившегося задавать интимные вопросы о самом халифе, евнухи отпрянули назад и метнулись в сторону:

— Их высочество — да благословенно его имя — там, где подобает ему находиться, — огрызнулся евнух, что пожелтее.

— А ну с дороги! — возмутился второй.

— Мыши сбивают кошку со следа, — ничуть не приуныв, сказал туджору Баба-Калан. — С ними говорить все равно, что просвещать ишаков.

В детские годы Баба-Калан заполучил прозвище «харфандоз» — рассыпающий слова, остряк, который «из одного уха делал сорок». Мерген, его отец, поручил ему пасти стадо. И в своем вынужденном одиночестве словоохотливый Баба-Калан утешался тем, что изощрял свое остроумие на неповоротливых, бестолковых баранах.

Баба-Калан воспитывался в семье доктора — Ивана Петровича, учился в Самаркандской русско-туземной школе. Зарекомендовал себя как красногвардеец и разведчик. Тем не менее, простодушие пастуха и желание пошутить остались в Баба-Калане. А здесь, у входа в эмирский дворец,, толпился всякий люд, немало было нищих с жадными глазами и очень уж оттопыренными для подслушивания ушами.

Не мешало Баба-Калану быть поосторожнее. Он здесь слонялся в базарной толпе не для того, чтобы изощряться в аскиябозлике — игре остроумия. Соглядатаи эмира шныряли вокруг Ситоре-и-Мохасса, приглядывались и принюхивались.

А во дворце было суетливо. Громадные ворота «до

небес» ежеминутно распахивались с .пронзи тельным стоном — эмир так любил этот звук, что запрещал смазывать петли — внутрь пропускали двухколесные крытые арбы, расписанные как праздничные пряники. За высокой глинобитной стеной в спокойно-размеренном распорядке дворцовой жизни появилась нервозность, Она настораживала. Уж не собирается ли эмир, не дождавшись результатов битвы за, Бухару, попросту сбежать.

Эта мысль заставляла Баба-Калана морщиться, хмурить брови; и его широкое, добродушное лицо искажалось до неузнаваемости. Вот и сейчас бледноликий мулла-имам, опять прошмыгнувший мимо, столкнувшись с батыром, испуганно и недоумевающе пробормотал: «йо, худо! О боже! Откуда ты?» — и устремился к воротам навстречу эмирским телохранителям-палванам, выскочившим на базарную площадь.