Сюзанна Тамаро - Только для голоса

Несчастливая судьба обычно продолжается по материнской линии. Подобно некоторым генетическим аномалиям, она передается от матери к дочери. Переходя из поколения в поколение, вместо того чтобы уменьшаться, она постепенно становится все более интенсивной. Мужчины реже бывали несчастливы, у них вообще все шло по-другому, потому что в их жизни всегда имелись профессия, политика, война. Их энергия могла найти тот или иной выход.

На следующее утро, стоя на мосту, она решила поколдовать, как научили ее в детстве: она произнесла “Love” и трижды плюнула в нарисованный на земле круг. Колдовство действует, если прибегают к нему нечасто, да к тому же вкладывают в него всю душу. Вскоре после полудня появилась его белая рубашка. Он шел не спеша, будто бы без определенной цели, прошел мимо, даже не взглянув на нее. Может, она забыла что-то проделать, когда колдовала? И тогда она крикнула: “Love!". Слово это превратилось в стрелу, в нож, вонзившийся ему в спину. Он обернулся и возвратился, держа руки в карманах.

Ты когда-нибудь собиралась иметь ребенка? Я слышала, сейчас в моде матери-одиночки. Говоришь, ребенок — это плод любви? А знаешь, что такое ребенок на самом деле? Мешок, куда ты бросаешь все подряд, забрасываешь и то, чего у тебя нет, и чем хотела бы владеть. Кидаешь туда и свои несбывшиеся надежды, и терзающие тебя страхи — словом, все, что имеешь и чего не хотела бы иметь.

Под твердой оболочкой земли скрывается мягкое огненное сердце. Оно замкнуто там, сжато, но, если что-нибудь повредит эту оболочку, например землетрясение, мягкое огненное сердце вырвется, выплеснется наружу, поднимется вверх, проникнет в водопроводные трубы и краны и в один прекрасный день выльется оттуда вместо воды и всех уничтожит. И прежде всего маму, ведь она, открывая стиральную машину, никогда не проверяет, что там внутри.

Сюзанна Тамаро

Только для голоса

ИДИ, КУДА ЗОВЕТ СЕРДЦЕ

Пьетро посвящается

О, Шива, что же такое твоя реальность?Что такое этот мир, исполненный изумления?Что создает семя?Кто служит ступицей в колесе Вселенной?Что такое жизнь по ту сторону формы,наполняющей формы?Как войти туда целиком, поверх пространстваи времени, имен и отличительных знаков?Развей мои сомнения!

Опичина, 16 ноября 1992

Ты уехала два месяца назад, и все это время, если не считать открытки с сообщением, что еще жива, от тебя не было ни одной весточки. Сегодня утром, гуляя по саду, я задержалась у твоей любимой розы.

И хотя уже стоит поздняя осень, роза выделяется своим ярким алым цветом, одинокая и надменная среди прочей, почти угасшей, зелени. Помнишь, как мы ее сажали? Тебе было тогда лет десять, и ты только что прочла «Маленького принца».

Я подарила тебе эту книгу за успешный переход в следующий класс. Ты была очарована сказкой. Твоими любимыми персонажами стали Роза и Лис, и вызывали отвращение баобабы, змея, Летчик и все эти пустые и тщеславные людишки, что прозябали на своих крохотных планетах.

И вот однажды утром за завтраком ты сказала: «Хочу розу!» На мое возражение, что у нас их и так много, ты ответила: «Хочу такую, которая была бы только моей, хочу заботиться о ней, лелеять ее». Разумеется, кроме розы ты захотела еще и лису. С детской хитростью ты высказала поначалу простое, легко исполнимое желание, а уж потом другое, почти невозможное. Как могла я отказать тебе в лисе после того, как согласилась на розу? Мы долго спорили и в конце концов сошлись на собаке.

Ночью накануне того дня, когда мы решили пойти за ней, ты почти не сомкнула глаз. Каждые полчаса стучала в мою дверь и говорила: «Мне не уснуть». К семи утра ты уже оделась, умылась, позавтракала и, надев пальто, ожидала меня, сидя в кресле. В половине девятого мы стояли перед входом в собачий питомник. Он был еще закрыт. Заглядывая за ограду, ты спрашивала: «Но как же я узнаю, какая именно из них моя?» И в твоем голосе звучала сильная тревога. Я успокаивала тебя: не волнуйся, говорила я, вспомни, как Маленький принц приручал Лиса.

Мы приходили в питомник три дня подряд. Там содержалось более двухсот собак, и ты хотела посмотреть всех. Ты подолгу стояла возле каждой клетки и рассматривала животных вроде бы с безразличием. А собаки между тем подпрыгивали, лаяли, бросались на сетку, пытаясь лапами разорвать ее. Нас сопровождала служительница питомника. Принимая тебя за обычную девочку и желая помочь, она показывала тебе самых красивых собак. «Посмотри на этого кокера!» — предлагала она. Или же: «А как тебе нравится эта Лесси?» Вместо ответа ты что-то невнятно бормотала и шла дальше, не обращая на них внимания.

Бэка мы увидели на третий день нашего крестного пути. Он сидел в одном из дальних боксов, куда помещали выздоравливающих животных. Когда мы подошли к клетке, он не бросился нам навстречу, как другие собаки, а остался на месте и даже головы не поднял. «Вот он! — воскликнула ты, показывая на него пальцем. — Я хочу вот этого щенка!» Помнишь, какое изумленное лицо было у той служительницы? Она никак не могла понять, почему тебе понравилась эта несчастная собачонка. Ну как же, ведь Бэк, хоть и маленький, умудрился собрать в себе признаки почти всех пород на свете.

Голова у него была, как у волка, уши мягкие и обвислые, как у охотничьей собаки, лапы враскорячку, как у таксы, хвост пушистый, как у лисы, а шерсть черно-рыжая, как у добермана. Когда мы направились в контору подписывать бумаги, служащая рассказала нам его историю. Щенка выбросили на ходу из машины. Это было в начале лета. Упав, он сильно ударился, и потому одна задняя лапа у него волочилась, словно безжизненная.

Сейчас Бэк сидит возле меня. Пока я пишу, он вздыхает и тычется носом в мою ногу. Морда и уши у него уже почти совсем поседели, а глаза с некоторых пор затянулись той пеленой, какая всегда бывает у старых собак. Я с волнением смотрю на него. Мне кажется, будто тут, рядом со мной, присутствует частичка тебя, частичка, какую я люблю, та самая, что много лет назад сумела выбрать из двухсот обитателей приюта самого несчастного и некрасивого.

Все эти месяцы, когда я бродила в одиночестве по дому, мне казалось, будто и не было вовсе стольких лет взаимного непонимания и недовольства. И воспоминания, которые сейчас приходят мне на ум, это воспоминания о прежней девочке, уязвимом и застенчивом ребенке. Именно той девочке я и пишу сейчас, а не надменной, независимой женщине, какой ты стала в последнее время.

Взяться за перо мне подсказала роза. Сегодня утром, когда я проходила мимо нее, она шепнула мне: «Возьми бумагу и напиши ей письмо». Я помню одно из условий, о котором мы договорились, когда ты уезжала, — мы не будем переписываться, и я с большим огорчением соблюдала твое требование.

Это мое письмо никогда не отправится в путь, чтобы долететь к тебе в Америку. И если меня уже не станет, когда вернешься сюда, оно будет ждать тебя. Почему я так говорю? Потому что месяца два назад я впервые в жизни почувствовала себя действительно очень плохо. И сегодня я хорошо понимаю, что среди возможных вариантов есть и такой: месяцев через шесть или семь меня может прибрать Господь, и я не смогу открыть тебе дверь, не смогу расцеловать тебя.

Одна приятельница сказала мне недавно, что у людей, которые никогда всерьез не болели, любая болезнь, если уж она начинается, протекает мучительно и быстро приводит к концу. Со мной именно так и происходит.

Однажды утром, когда я поливала розу, для меня вдруг померк белый свет. Если бы жена господина Райзмана не заметила меня сквозь ограду, разделяющую наши сады, то почти наверняка ты была бы уже сейчас сиротой. Сиротой? Но разве так говорят, когда умирает бабушка? Что-то я в этом не уверена. Должно быть, бабушек и дедушек считают настолько незначительными членами семьи, что и нужды нет в каком-то особом слове, которое обозначало бы их утрату.

После смерти бабушки и дедушки никто ведь не остается сиротой или вдовой. И это естественно. Старики просто оказываются у обочины дороги, и их утрата занимает наше внимание не больше, чем забытый где-то по рассеянности зонтик.

Когда я очнулась в больнице, то совершенно ничего не помнила. Пока лежала с закрытыми глазами, мне почему-то казалось, будто у меня выросли длинные кошачьи усы. Но, открыв глаза, я тотчас поняла, что это две тоненькие пластиковые трубочки; они тянулись из моего носа по верхней губе. Вокруг меня в палате были только какие-то странные приборы. Спустя несколько дней меня перевели в другую, обычную палату, где находилось еще двое больных. Пока я лежала там, как-то днем меня навестил господин Райзман с женой. «Вы живы, — сообщил он, — благодаря вашей собаке: она лаяла как очумелая».