Георгий Иванов - Третий Рим

Иванов Георгий

Третий Рим

Георгий Владимирович Иванов

ТРЕТИЙ РИМ

Роман

...Подумай - на руках у матерей

Все это были розовые дети.

Иннокентий Анненский

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Было начало октября 1916 года. Желтый циферблат на думской каланче в холодном ночном воздухе напоминал луну.1 Стрелки показывали половину одиннадцатого, когда мимо этой каланчи пролетел по Невскому рысак под голубой сеткой и кучер крикнул кому-то: "берегись"!

В санях сидел молодой человек. Звали его Юрьев. Борис Николаевич...

...С детства для Юрьева понятие "Россия" целиком покрывалось понятием "Петербург".

Изредка щурясь сквозь окно вагона на унылые ландшафты "с березками", кривые станции, скирды в поле, трусцой плетущиеся куда-то телеги - он вспоминал вдруг, что это и есть Россия, его страна. Мысль эта вызывала в нем смешанные чувства.

Прежде всего чувство досады, что он при всей своей благовоспитанности и тонком понимании новейшей музыки - все-таки русский, т. е. не совсем то, что настоящий европеец, француз или англичанин, все-таки какой-то второй сорт европейца. Это ощущение сейчас же являлось у Юрье-ва в присутствии каждого иностранца, и особенно неприятным было сознание, что и иностранец догадывается о нем и разделяет его. Кто был иностранец, барин или лакей, особенной роли не играло, - тайное почтение ощущалось и к лакею. В любезности какого-нибудь атташе посольства и в болтовне бреющего его у Молле француза-парикмахера Юрьеву одинаково чудился оттенок снисходительности первого сорта ко второму. И теперь, когда началась война, любезность иност-ранцев утроилась, и эту Россию с березками и телегами они иначе, как "lе рауs merveilleuх" не называли, и за утроенной любезностью Юрьеву слышалось то же самое: merveilleuх-то merveilleuх, а сорт все-таки второй.

Но была и другая сторона в том, что русский, приятная. Прожить до двадцати шести лет, не имея ни денег, ни серьезных связей, ни громкого имени, ничего не делая, не умея и не желая делать, причем прожить как-никак недурно - это относилось к положительной стороне того, что он родился русским. Единственное, что Юрьев получил от отца, глуховатого, важного и, должно быть, очень глупого тайного советника (тот сорок лет попечительствовал над какими-то приютами и оставил после себя пенсию и три выигрышных билета) - единственное, чем отец помог сыну - это определив его в училище Правоведения. Тут Юрьев отдавал должное памяти презираемого им глуховатого тайного советника - услуга была действительно важной. При одной мысли, что его могли, вместо правоведения, отдать в гимназию, Юрьев ежился. Конечно, он бы не пропал. При полной неспособности что-нибудь "делать", как-нибудь, в общепринятом смысле, "работать", - дар цепкости, приспособляемости, уменья устроиться, легко и изящно соскочив с одной "шеи", - "сесть" на другую, был развит в нем чрезвычайно. Но Юрьев отлично понимал, насколько труднее ему жилось бы без права говорить: "Когда я был в Правоведении... Мой товарищ по училищу... У нас...".

То, что учение в Правоведении так подымало его (как раз в глазах нужных ему людей) над другими, учившимися в гимназиях и реальных училищах, - тоже относилось к приятным сторонам России...

Извозчик завернул на Французскую набережную. Юрьев остановил его. "Приедешь за мной - он наморщил лоб - к часу, нет - к четверти второго. Рассчитаюсь, брат, рассчитаюсь", - недовольно проговорил он на улыбочку рыжебородого Якова - дать "хоть полсотни, за овес надо платить, зарез". "На той неделе отдам, пристал, как татарин. Так к четверти второго..."

Юрьев, последнее время, против воли, взял с Яковом неприятный для себя, какой-то слишком фамильярный тон: помимо долга за езду он перебрал у лихача десятками и двадцатипятирублевка-ми больше четырехсот рублей и все не мог отдать. - Хамеет, думал он раздраженно, звоня у белых, свеже отлакированных ворот особняка. Как только получу, пошлю его к черту, возьму Петра - у того и выезд пошикарней.

Особняк принадлежал Ванечке Савельеву, эстету, поэту, композитору, недавно получившему после папеньки мукомола многомиллионное наследство и переселившегося из постылой Самары в столицу, для занятия искусствами и светской жизни.2

Лакей распахнул дверь. В лицо Юрьеву ударил очень яркий свет и пахнуло душистым жаром оранжереи: Ванечка вычитал в английском руководстве хорошего тона, очень авторитетном, что изысканное жилище должно быть ярко освещено и полно цветов. По контрасту с темноватыми самарскими покоями, увешанными портретами архиереев и царей, в которых так долго изнывала его эстетическая душа - этот совет пришелся Ванечке особенно по вкусу. Он им и злоупотреблял теперь, ослепляя и одурманивая собиравшееся в его доме пестрое общество.

В груде шуб, развешенных и разложенных по всем углам сияющей люстрами и олеандрами швейцарской, - знакомого sortie de bal на белой, расшитой золотом подкладке не было видно. - Еще не приехала? Впрочем рано - ведь у ней обед с этими дурацкими москвичами... А вдруг совсем не приедет,беспокойно подумал Юрьев, ладонями поправляя пробор и сам удивляясь остроте этого внезапного беспокойства.

В самом деле, казалось бы, - о чем беспокоиться? Вера Александровна Золотова была дамой из богемы, актрисой, нигде не играющей, женой без мужа. Если бы она и не приехала, застряв в Аквариуме или в Вилле Родэ в веселой и денежной компании, - никакого труда не составляло увидеть ее завтра, даже сегодня, пожалуй, - позвонить по телефону и приехать "на огонек", если только удастся поймать время между ее возвращением домой и минутой, когда с телефонного аппарата на ночь снимается трубка - (довольно, впрочем, продолжительное время, пока Вера Александровна бродит, вздыхая или рассеянно улыбаясь, по комнатам, или варит себе чай на спиртовке, или читает с конца глупый, уже не раз перечитанный роман).

Десятки других женщин, нравившихся Юрьеву до Золотовой, нравились ему одна сильней, другая меньше, но, в основе, его чувство к каждой из них было одинаковым. Юрьев очень любил женщин. Среди лошадей, балетных спектаклей, шелкового белья, галстуков, французской кухни и других отличных вещей, составляющих приятность жизни и (следовательно) смысл ее - женщи-ны по праву занимали первое место. Но все-таки это было место в одном ряду с другими развлечениями, и возможность потерять из-за женщины голову всегда казалась Юрьеву такой же дикой, как возможность потерять голову из-за галстука или хорошего ужина.

Так смотрел на женщин он, так смотрели все его друзья, так уже, вероятно, придумал Бог, когда создавал мир, Петербург, женщин, шампанское, училище Правоведения и самого Юрьева. И вот, встретившись с Золотовой, Юрьев, впервые в жизни, с неприятным удивлением чувствовал, что начинает терять голову.

Они познакомились две недели тому назад. Золотова была ветрена, мила, безразлична. К ней можно было ездить когда угодно, говорить о чем угодно, можно было трогать ее за колени или протягивать ей в двери ванной халат. Но дальше... дальше шла глупая путаница. Впервые в жизни он как мальчишка робел, заливался то нежностью, то раздражением и не знал, что делать. И Золотова, как мальчишку (так он с раздражением думал), водила его за нос.

Это было дико, непонятно; это было похоже на чувства влюбленного, как они описываются в романах. Чувства, которые Юрьев искренно считал вымышленными, и, читая, всегда пропускал вместе с описаниями природы.

- Ну и не приедет, увижу завтра. Что за сантименты,- думал Юрьев, как от мухи отмахива-ясь от назойливого ощущения тревоги. Кланяясь и целуя ручки дамам, он стал пробираться через толпу гостей в угол залы, где стоял хозяин, розовый молодой человек в жилетке персикового цвета и в визитке. Ванечка тоже заметил Юрьева и двинулся ему навстречу, глядя в золотую лорнетку (с простыми стеклами - зрение у Ванечки было отличное) и улыбаясь приятной, несколько телячьей улыбкой.

II

Гостей было много - человек сорок. Большинство толпилось в овальной зале, где был на заграничный манер устроен буфет с сандвичами и сладостями и бритый, лысый, слегка косой и поэтому напоминавший китайца дворецкий разливал шампанское.

Общество, толпившееся на фоне желтых атласистых стен, выглядело совершенно так же, как выглядит в любой стране, на любом приеме изящное и благовоспитанное общество.

Это был мир, который люди, стоящие или считающие себя стоящими выше него, называли богемой, и богема, та богема, которой с выигранных в железку или прехваченных "до завтра" сотенных перепадали иногда трехрублевки: "не стесняйтесь, мой дорогой, очень рад", - считала светским, особым миром, оказавшийся бы, пожалуй, центральным на карте петербургского общества, если бы кто-нибудь вздумал ее нарисовать.

В самом деле, от Зимнего дворца - до "двенадцати лет с лишением всех прав", от редакторс-кого стола могущественной газеты, веленевый экземпляр которой разворачивает утром сам Император, - до крапленой колоды в ласковых пухлявых ловких пальцах; от вершин успеха до кокаина, ночлежки, смерти под забором - можно было бы, где зигзагами, где и по линейке, провести воображаемые линии. Здесь они как раз перекрещивались. До дворца и до каторги, до собиновских триумфов и до ночлежки здесь было, приблизительно, одинаковое расстояние.