Вячеслав Пьецух - Шкаф

Пьецух Вячеслав

Шкаф

Вячеслав Пьецух

Шкаф

Этот шкаф долгое время числился по бутафорскому цеху Орловского драматического театра имени Тургенева и преимущественно фигурировал на представлениях "Вишневого сада". Шкаф был самый обыкновенный, двустворчатый, орехового дерева, с широким выдвижным ящиком внизу и бронзовыми ручками, чуть взявшимися едкою зеленцой, но, главное дело, был он не книжный, как следовало у Чехова, а платяной; по бедности пришлось пририсовать ему масляной краской решетчатые окошки, и на глаз невзыскательный, областной, вышло даже как будто и ничего. Во всяком случае, и зрители фальши не замечали, и актеров она нимало не раздражала, впрочем, провинциальные актеры народ без особенных претензий, покладистый, по крайней мере, не озорной. Бывало, во втором акте подойдет к шкафу заслуженный артист республики Ираклий Воробьев, взглянет на него с некоторым даже благоговением, как если бы это была настоящая вещь редкого мастерства, картинно сложит руки у подбородка и заведет:

- Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра, общественного самосознания... - и все это со светлой нотой в голосе, искренне и несколько на слезе.

Между тем "многоуважаемый шкаф" лет тридцать простоял в меблированных комнатах "Лисабон" на 3-й Пушкарной улице, потом в помещении губпросвета у Очного моста, потом в городской военной комендатуре, то есть отродясь в нем ничегошеньки не держали, кроме исходящих и одежды, побитой молью, но тем более изумительна способность к такому самовнушению, которое превращает в святыню мещанский шкаф.

Всего отслужил он в театре пятнадцать лет; и горел он, и отваливались у него ножки, и много раз роняли его пьяные монтировщики декораций, а мебелина как ни в чем не бывало, только ручки у нее все больше и больше брались едкою зеленцой. А перед самой войной в театр пришел новый главный режиссер Воскресенский и велел для "Вишневого сада" купить настоящий книжный шкаф взамен упаднически раскрашенного платяного, и ветеран долго дряхлел в бутафорском цехе, пока его не подарили актрисе Ольге Чумовой на двадцатилетие ее сценической деятельности, которое она отмечала в сорок восьмом году.

Таким вот образом старый шкаф попал на улицу Коммунаров, в двухэтажный бревенчатый дом, в квартиру N_4, где, кроме Ольги Чумовой, ее мужа Марка и племянницы Веры, обитали также молодожены Воронины, умирающая старуха Мясоедова и одинокий чекист Круглов. Комната Ольги была до того маленькая, что шкаф сильно затруднил передвижение от двери к обеденному столу, а впрочем, это было еще терпимое неудобство по сравнению с тем, что квартира N_4 делилась на закутки фанерными перегородками на решетках, и так называемая слышимость превышала всякую меру человеческого терпения; запоет ли одинокий чекист Круглов арию Розины из "Севильского цирюльника", примется ли стенать старуха Мясоедова, или займутся своим делом молодожены, - все было слышно в мельчайших подробностях и деталях; Марк сядет писать заметку в стенную газету, и то старуха Мясоедова расшумится, дескать, спасу нет от мышей, хотя это всего-навсего поскрипывает перо. Как раз из-за ненормальной слышимости в квартире N_4 и случилась история, которая представляется маловероятной в наши, сравнительно безвредные времена.

А именно: однажды поздним октябрьским вечером 1950 года Ольга Чумовая, ее муж Марк и племянница Вера сидели за чаем под богатым голубым абажуром, который давал как бы лунный свет и бледным сиянием отражался на лицах, скатерти и посуде; по радио передавали последние известия, за окном противно выла сирена, созывая работников ночной смены, Ольга задумчиво прихлебывала чай из китайской чашки, Вера прислушивалась к игривым препирательствам молодоженов Ворониных, а Марк читал за чаем "Войну и мир"; он читал, читал, а затем сказал:

- Не понимаю, чего Толстой так восторгается народным характером войны восемьсот двенадцатого года?! Какую-то дубину приплел, которая погубила французское нашествие, - черт-те что!.. Народ не должен иметь навыка убийства, иначе это уже будет сборище мерзавцев, а не народ, он должен трудиться, обустраивать свою землю, а защищать национальную территорию обязана армия, которую народ содержит из своих средств. Уж так исстари повелось, что народ созидает и отрывает от себя кусок на прокорм жертвенного сословия, военных, которые в военное время убивают, а по мирному времени учатся убивать. Так вот если война принимает народный характер, то это значит, что армия никуда не годится и по-хорошему ее следует распустить. Спрашивается: чему тут радоваться, чем гордиться, если народу приходится делать за армию ее дело, бросать, фигурально выражаясь, мастерок и брать на себя страшный грех убийства? - стыдиться этого надо по той простой причине, что если у государства никудышная армия, то это срам!

Ольга пропустила мужнин монолог мимо ушей и поведала невпопад:

- А у нас в театре сегодня было открытое партсобрание...

- Ну и что?

- Ничего особенного. Ираклий Воробьев доказывал, что только в эпоху Иосифа Сталина артист поставлен на должную высоту.

Вера сказала:

- Ну, это он принижает наши достижения: у нас люди всех профессий поставлены на должную высоту. Я прямо ужасно горжусь нашей страной, несмотря даже на то, что который год не могу построить себе пальто.

Вообще все как-то не обратили внимания на слова Марка, и напрасно, поскольку их легко можно было истолковать в самом опасном смысле: де, гражданин Чумовой вредительски извращает народный характер Великой Отечественной войны, умаляет историческую победу партии Ленина - Сталина над германским фашизмом и клевещет на Советскую армию, которую, по его мнению, следует распустить. Впоследствии, видимо, кто-то истолковал слова Марка именно таким образом, ибо в ночь на 24 октября 1950-го года за ним пришли. Вероятнее всего, что это оказал рвение по службе одинокий чекист Круглов, хотя он был с Марком в приятельских отношениях и считал себя по гроб обязанным Ольге, которая заговорила ему грыжу в паху и много раз останавливала носовое кровотечение; однако было не исключено, что донесли молодожены Воронины, которые вожделели сравнительно просторную комнату Чумовых, хотя в ту минуту, когда Марк наводил критику на Толстого, они игриво препирались между собой и вряд ли уловили опасный смысл; наконец, могла подгадить старуха Мясоедова, даром что одной ногой была в могиле, хотя она была малограмотная старуха и не отличала левого уклониста от кулака. Но как бы там ни было, в ночь на 24 октября в комнату к Чумовым ввалились чекисты в сопровождении дворника Караулова, подняли с постели Марка и предъявили ему бумажку:

С.С.С.Р

Управление Государственной Безопасности

Орловского горотдела МГБ

Ордер N 543

Выдан 23.X.1950 г.

Действителен 2 суток.

Сотруднику Нечитайло В.Н.

Тов. Нечитайло,

Вам поручается произвести обыск и арест гр-на Чумового М.Г., проживающего ул.Коммунаров, д.5, кв.4.

Всем органам Советской власти и гражданам СССР надлежит оказывать законное содействие предъявителю ордера при исполнении им возложенных на него поручений.

Начальник Орловского Г.О. МГБ: Туткевич

Секретарь: Гудков.

Ночной этот налет показался Марку столь невероятным, что он даже с интересом прочитал предъявленную бумажку и не мог сдержать нервной улыбки, когда у него изъяли черновик заметки для стенгазеты, томик Достоевского и костяной нож для разрезания бумаги из бивня морского зверя. Улыбаться ему было вроде бы не с руки: увели его, бедолагу, год продержали в тюремной камере, осудили за участие в подпольной фашистской организации и упекли в колымские лагеря. Там он как в воду канул, ни слуху, ни духу не было о нем до самого освежающего 1956 года, когда Ольга Чумовая получила из областного отдела госбезопасности свидетельство о смерти ее супруга от воспаления легких и справку, извещающую о том, что за отсутствием состава преступления дело гражданина Чумового производством прекращено.

Ольга же, напротив, пережила в ночь на 24 октября такое тяжелое потрясение, что ей отказал язык; племянница Вера в отчаянье и так к ней подъезжала, и сяк, но Ольга не могла ни слова из себя выдавить и только вращала безумными глазами, как механические совы на стенных часах или как сердечники во время жестокого приступа ишемии. Впрочем, дар речи вернулся к ней очень скоро: три дня спустя после ареста Марка чекист Круглов намекнул соседке, что вот-вот и за ней придут, и дар речи внезапно вернулся к Ольге, словно он только затаился в ней на семьдесят два часа.

- Чему быть, того не миновать, - сказала Ольга и как-то ушла в себя.