Георгий Иванов - Писатель Буров

Иванов Георгий

Писатель Буров

Георгий Иванов

Писатель Буров

"Стократ блестяще написанные повести и рассказы... сегодня художественные пустяки. Чернила умерли, мертвецами бездушными стали слова... Сегодня это больше никому не нужно... Нужны - книги... что потрясать могли бы леса и горы".

И в заключение этих фраз, как вывод из них, властное требование - "Подайте нам Шекспира!"...

Кто это говорит и к кому обращается? Это говорит писатель-эмигрант, обращаясь к современности. Говорит от лица того собирательного русского человека, который за "Ночь" (т. е. за годы последней войны с ее безграничной жестокостью и не менее безграничной бессмыслицей) "вырос и прозрел" и которому, чтобы запечатлеть трагические события последних лет, необходим "новый Шекспир" - новый мировой гений, с новыми словами и образами, "потрясающими леса и горы"...

Буров требует от современности этого нового гения, как залог духовного возрождения человечества. Его голос звучит все громче, все настойчивей... Звучит среди хаоса развалин, оставленных после себя ураганом войны. Буров вопиет и взывает, заклинает и требует. Но кругом него одни руины. Если бы еще только руины городов, музеев, храмов, библиотек... Нет, еще страшней, еще многочисленней - развалины духовных ценностей... Обугленные, опозоренные - они еще ужасней, гибель их еще непоправимей...

Но страшней и ужасней всего - люди, обитающие среди всех этих физических и метафизических обломков и мусора, и они почти поголовно искалечены душевно навсегда...

И Буров вдруг, как бы очнувшись, видит тщету своих призывов, видит, что кругом пустыня и не к кому взывать. Остается одно - плач, "плач вопиющего в пустыне". Плач переходит в шепот, в котором можно разобрать только два слова... Два слова, которые уже больше ста лет холодят русскую кровь, наполняя безотчетной тревогой русскую душу: "Соотечественники, страшно!"

Я прочел три новые, после войны, книги Бурова и перечел некоторые из прежних. Перечел, сравнил и задумался над его творческим путем. И, прежде всего, лишний раз оценил проницательность покойного Петра Пильского! меткость, с какой он определил Бурова писателем "вопиющим и взывающим". И про себя я добавил: непонятый, загадочный, недооцененный... Да, непонятый, несмотря на свою предельную откровенность, стремление в каждой строке вывернуть душу наизнанку, показать каждому все, что в ней бурлит и таится. Да: и загадочный и пока - недооцененный...

* * *

Я пишу, к сожалению, всего лишь короткую заметку. Творчество Бурова тема сложная и требующая многого, что уместилось бы только в подробной статье или даже в книге. Здесь я хочу лишь наметить кое-что из основного, уяснить для себя - и, надеюсь, для читателя - "невралгический нерв" буровского творчества.

С внешней стороны Ал. П. Бурову как будто нельзя пожаловаться ни на личную, ни на писательскую судьбу.

В самом деле: имя его еще до революции приобрело известность. Карьера Бурова началась с театра. Свыше 20-ти его пьес, оригинальных или адаптированных им, шли по всей России, от Петербурга до глухой провинции, и кто только не играл в них: и Петипа, и Южин, и Комиссаржевская, и Рощина-Инсарова, и сколько еще других... После революции драматург Бурд-Восходов исчез. Его место занял эмигрант, начавший новую жизнь, инженер, делающий блестящую карьеру.

Один знаменитый русский писатель признался мне в минуту откровенности: "Я вполне согласен с Жюлем Ромэном. Для полноты счастья мало быть самому счастливым. Нужно еще, чтобы окружающие были несчастны..." Я вспомнил об этом разговоре, перечитывая Бурова. Какой поразительный контраст! В противоположность эмигрантскому пессимисту, которому для счастья требуется несчастье окружающих,- горе русских эмигрантов, ютящихся в мерзких комнатушках с соломенными матрацами и коптящими примусами, заставило Бурова говорить вместо них. Он стремится стать утешителем обездоленных эмигрантов, поднять их в их собственном сознании на высоту, о какой они и не мечтали. Он напоминает им об их родине, о прекрасной стране, "где солнце не заходило никогда". Родине, которую им пришлось покинуть, но в которой они "оставили половину своей души". Буров как будто стремится вернуть читателю-эмигранту эту потерянную половину или хотя бы заставить своего читателя на несколько часов забыть об ее утрате, почувствовать себя так, как если бы его душа все еще была цела, а не болела, как исходящая кровью рана. Почувствовав себя, как будто он снова на родине.

* * *

Критика приветствовала первую же книгу Бурова "Была земля!". И Осип Дымов написал к ней предисловие, Амфитеатров назвал ее "умной... серьезной, верной". Адамович нашел у Бурова сходство с прославленным любимейшим эмигрантским писателем Шмелевым. Даже "сам" Бунин, такой скупой на похвалы, воскликнул: "Молодец вы! Оригинально, смело, талантливо!"

За "Была земля!" последовал целый ряд других книг, неизменно встречавшихся и критикой, и читателем сочувственно.

Так почему же он недооценен? - спросят меня. Потому, отвечу, что ни критика, ни большинство читателей не увидели в нем главного - его любви к человеку. К родине и к русскому человеку.

Буров писатель страстный, даже пристрастный. Нетерпеливый и нетерпимый. Он всегда спешит, всегда хочет немедленно, здесь, на этой же странице, сказать "всем, всем, всем" - "все, все, все", поделиться сразу всем опытом своей жизни, излить свое сердце, исходящее любовью. Его мысли делают неожиданные зигзаги, переносятся из одной крайности в другую...

Буров - русский писатель не только оттого, что он родился в России и пишет по-русски, а оттого, что для него, как для большинства русских писателей прошлого, его творчество - служение, почти миссионерский подвиг. "Господи, почему именно меня избрал Ты певцом печали зарубежной?" - спрашивает он, не сомневаясь в своей избранности, готовый на все жертвы, которые она потребует от него. "Мало любви к человеку",- вздыхает он, помня, что слова Данте: "любовь движет Землю и другие звезды".

Буров - пантеист. Несмотря на беспощадность, с которой он рисует горькую долю эмигрантов, он в конечном счете все же убеждает читателя, что "жизнь прекрасна". Почти все его рассказы, даже самые мрачные, кончаются умиротворяюще, просветленно.

Надо только верить, верить и любить, твердит Буров, обещая усталым людям "Землю в алмазах". Свет, добро и гармония восторжествуют. Не могут не восторжествовать. Уже скоро. Ждать осталось совсем недолго... Скоро откроется "Земля в алмазах", вдохновенно-лирически утверждает он.

Время шло. Наступила, вернее, обрушилась вторая мировая война. "Земля в алмазах" вдруг в 1941 году неожиданно приблизилась. Стоит только победить общего врага - Гитлера, и двери обетованной земли, земли в алмазах, широко распахнутся. И тогда... Все прощено, все забыто. "Когда победим"... И Буров неистово заранее воспевает будущую победу, одновременно и ликуя, и плача о том, как ему "тяжко без Сталинградовой России" в "Гитлеровской ночи", охватившей Европу.

Его голос то звучит, как труба, то переходит в рыдания, в "Плач вопиющего в пустыне". - Слушайте! - не слышат. Не понимают. О, Господи! Он захлебывается, кричит до хрипоты. Надо, пока не поздно, все решить, ответить на все вопросы. Потом, когда настанет утро, после "Ночи", когда настанет эпоха нового Возрождения, надо будет действовать, т. е. возвращаться - за оставленным на родине кладом - половиной души. Надо решать, думать, предвидеть надо сейчас, пока еще длится "Ночь". Восторг скорой, неминуемой победы опьяняет его. Россия!... Для России!.. О России... Домой в Россию...

Вне России нет жизни. Россия спасла мир. Спасла жизнь мира! Слава России! Слава! - неистовствует он с чисто русской несдержанностью. Где ему уж тут думать о чувстве меры, о стиле? Лишь суметь излить восторг, опьяняющий его, наполняющий его до краев, через края.

Но вот "Ночь" кончилась и настало утро. "Утро печальное, утро седое"... Наступает горькая пора "обманутых надежд и погибших мечтаний". Буров потрясен, растерян, потерян. Значит, он ошибся? Где же новое Возрождение? Где обещанный рай - земля в алмазах? Буров, как и столько обманувшихся в своих ожиданиях эмигрантов, по-прежнему вне родины, вне России. Железный занавес снова опущен. Чтобы знать, что происходит там, надо постараться услышать, что говорит Москва - "Тише, говорит Москва". Не официальная,- подпольная...

"Москва далекая" - книга большого формата. Содержание пестрое, причудливо-непоследовательно пересыпанное именами, полемикой, противоречиями. Но точно заклинание на каждой странице, перебивая голос самого автора, раздается все то же: "Тише, говорит Москва".

Буров здесь напоминает медиума. Монотонная непрерывность этого "Тише, говорит Москва" напоминает потрескивание нездешних искр в проводе, по которому льется "оттуда" потустороннее.

Иногда кажется, что Буров - точно лунатик, скользящий по краю карниза. Вот-вот оборвется, упадет. Но нет, он продолжает свой путь... Тише, говорит Москва.