Семен Подъячев - Среди рабочих

Среди рабочих

I

Несколько раз еще зимой, в январе, «наведывался» я к управляющему и каждый раз слышал от него одно и то же:

— Погоди, работы нет. Наведайся весной, — возьму…

Пришла, наконец, и весна… Стояли последние дни апреля… Было тепло… Снег стаял везде давным-давно, и дни были солнечные, ясные, с плавающими по прозрачно-лазурному небу облаками…

В рощах трещали прилетевшие дрозды, куковали кукушки… Над полями, трепеща крылышками и точно захлебываясь от радости, тирликали жаворонки; по болотам и низким местам жалобно кричали, точно плакали, чибисы… Изредка, в прозрачной лазури, высоко-высоко пролетали журавли, оглашая воздух своим характерным криком, нагоняющим на душу какую-то непонятную грусть.

— Приходи, брат, первого мая!… - дождался я, наконец, приглашения от управляющего, — да только смотри, друг ситный, будешь пьянствовать, — прогоню и расчета не дам… У меня — держи ухо востро…

— Да уж будьте покойны, — сказал я, оглядывая его кругленькую, маленькую, точно надутый пузырь, фигурку и мысленно посылая его к чорту, — будьте покойны…

— Ну, ладно… смотри… Жалованья десять целковых… Харчи наши… по праздникам не работать… ну, и… ноги, руки, талия и так далее… Одним словом… с богом, ступай… не задерживаю!

II

Первого мая, ранним утром, я был на месте… На площадке против окон квартиры управляющего несколько человек запрягали в «фуры» лошадей, собираясь куда-то ехать…

Я сел на ступеньки крыльца и стал ждать, когда проснется и выйдет «сам»…

Рабочие, запрягшие лошадей, кричали на них, громко ругались и смеялись… Огромный тупорылый боров шатался по площадке, ковыряя своим пятаком землю, и отрывисто хрюкал, точно кашлял. Сизый хохлатый селезень, потешно переваливаясь, бегал за белой уткой, которая громко, отчаянно кричала, убегая от него: ах! ах! ах!.. Две собаки — красавец пойнтер и шершавая, грязная дворняга — лежали в тени и ловили зубами мух. Множество кур всевозможных пород бродили по площадке. Петухи в задор друг перед дружкой то и дело пели, стараясь перекричать один другого. Из конюшни слышно было, как ржали лошади и кричали кучера, убирая их… Около открытых дверей погреба две бабы пахтали масло, вертя колесо с бочонком, в котором переваливалась и шлепала сметана…

Когда рабочие, наконец, уехали куда-то, к бабам подошел высокий, широкоплечий, сутуловатый мужик и стал что-то говорить, вероятно, смешное; бабы громко засмеялись…

Постояв около баб, мужик подошел ко мне и спросил, глядя на меня из-под нависших бровей маленькими, неприятно злобными глазами:

— Здорово!.. Ты что сидишь?

— Ничего, — сказал я.

— К самому?.. найматься? — опять спросил он и сел рядом со мной на ступеньку крыльца.

— Да, — ответил я.

Мужик помолчал немного, скосив глаза, оглядел меня с ног до головы и произнес, растягивая слова, точно пропел:

— Та-а-ак… А до этого ты где жил?

— Дома.

— А чей ты?.. Аткеда?.. Дальний?..

— Нет.

— Стало быть, тутошней губернии?

— Да.

— Та-а-ак! — пропел он опять. — Грамотный?..

— Маракую.

Он опять помолчал и вдруг, как-то скривив тонкие губы в усмешку, произнес:

— Работать-то, я гляжу, ты, парень, не того…

— Что так?

— Да так уж… где вам… Чаи распивать вы мастера, московские-то… жалованье дарма получать… Избалованный народ… да!.. А тутатко, брат, работать надыть… Водочку, чай, сосешь, как медведь лапу… ась?..

— А тебе какое дело?

— Мне-то?.. да так… нарядчик я тутошний… н-да!.. не люблю лодырей… Я тутатка шестой год живу… Сам князь меня обожает… так-то, друг! Нарядчик я! — опять внушительно произнес он и, нахмурив и без того хмурые брови, уставился на меня, вероятно, отыскивая, так сказать, на моем лице впечатление от своих слов.

Я промолчал и свернул папироску.

— Вот куришь, — начал опять он, — а дома, поди, ребятенки пищат… Н-да… баловство… не люблю я…. бесу потеха… тьфу!.. — Он плюнул и вдруг, торопливо поднявшись, шопотом произнес:- Сам идет… вставай!..

III

На крыльцо, хлопнув стеклянной дверью, вышел «сам». Одет он был в какую-то серую куртку с синим воротником и большими блестящими пуговицами. На голове фуражка с двумя козырьками, спереди и сзади; рабочие называют такие головные уборы по-своему: «здравствуй и прощай». Светлые брюки были заправлены за голенища блестяще вычищенных сапог… Сильный запах духов сирени шел от него, как от цветущего куста. Кругленькое румяное лицо лоснилось, точно отполированное… В одной руке он держал тросточку с набалдашником в виде головы какого-то мудреца, а в другой — дымящуюся сигару.

Увидя его, нарядчик сдернул с головы картуз и, как-то изгибаясь, глядя на него заискивающими, точно у провинившейся собаки, глазами и сам похожий на собаку, крадущуюся под тетерева, сказал:

— С добрым утром, барин!.. Здравствуйте! Все ли здоровы-с?

— Здорово, Егор! — кивнув головой, ответил «сам». — Ну, что… а?.. Как?.. — И, увидев меня, он воскликнул: — А-а, приятель, пришел!..

Он остановился и глядел на меня, попыхивая сигарой и стуча тросточкой о перила крыльца.

— Пришел, а? — повторил он и, обернувшись к нарядчику, добавил: — Вот, Егор, новый рабочий… а?..

— Слушаю-сь! — сказал Егор. — Да только, — продолжал он, — осмелюсь вам доложить, барин, будет ли он работать-то!..

— А что?

— Жиденек-с… А главная причина: тутошний, московский… Сами изволите знать, — народец!.. Скандалисты… пьяницы. Сказать опять ничего нельзя: того гляди, норовят в рыло-с… Грех один… набалованный народ, необузданный. Прямо надо говорить: никакого трепету нет… все не так, да не эдак… «Харчи плохи»… «На работу рано будишь»… Матерщинники тоже — наказанье господне!.. Сказать ничего нельзя: «чорт», «дьявол» — только тебе и званья… Народ только развращают… смутьяны!.. По-моему, осмелюсь доложить, не надо брать его, — он кивнул на меня, — дальнего бы какого… А между прочим, воля ваша-с…

— Так как же быть? — вопросительно глядя на меня, произнес «сам» и добавил: — Слышишь, а?.. — И, видя, что я молчу, он нахмурился и, застучав тросточкой по перильцам, продолжал, возвышая голос: — У меня чтоб тихо!.. Его слушать, — указал он сигарой на нарядчика. — А то к чорту! Приведу урядника… связать прикажу… выдеру!.. расчета не дам… Хамы!.. Идиоты!.. Смеют разговаривать!.. Молчать! — закричал он весь красный и, видя, что я и то молчу, обратился к нарядчику и сказал:- Чуть что, — за урядником!.. За прогул и вообще, — снова обратился он ко мне, — за порчу инструмента, за лень — вычет… двойной!.. Понял… а?..

— Понял, — ответил я.

— Останешься?

— Остаюсь.

— Егор, поставь его на дело!.. Рабочие уехали?

— Так точно.

— Я пойду в конюшню… Как нога у Стрелки?

— Полегше.

— Ну, поставь его! — опять сказал он, кивнув на меня, — а коли что, к чорту…

Он сошел с крыльца и направился, помахивая тросточкой, через площадку к конюшне.

IV

— Ну, пойдем! — сердито хмурясь, произнес нарядчик и добавил со злостью и презрением: — Работники!.. дери вас дером…

Он повел меня к какому-то деревянному строению, как оказалось после, бане и, подойдя к ней, сказал, указывая на камни «голыши», сваленные в кучу, а также разбросанные вдоль забора:

— Вот эти каменья таскай… Бери-ка-сь. Пойдем, укажу на место… Ну, шевелись, неча думать-то…

Я взял два камня и пошел за ним. Камни были тяжелые, и нести их было неловко. Я прижимал их к груди, боясь выронить, и мысленно ругался.

Нарядчик долго шел вдоль забора и, наконец, свернув налево, в ворота, подвел меня к какой-то избе.

— Складывай здеся… Куфню поправляют, — пояснил он, указав на работающих около плотников, — печку тоже новую класть станут… Камень-то этот под нее и пойдет в бут… Торопиться надо… Князь скоро приедет — жить на лето…

Бросив камни и обтерев рукавом рубашки пот, я огляделся кругом.

Налево от кухни, шагах в тридцати, стоял старый, потемневший от времени барский дом… Огромные липы и тополя росли около него, раскинув ветки по крыше, точно щит. Дом этот лицевой стороной, где была терраса, выходил в сад. Сад, видимо, был красой имения: бесконечные аллеи тянулись к югу от самого дома вниз под гору. Верхушки деревьев переплетались между собою, представляя тенистые, могучие своды… Через темную чащу лишь кое-где пробивалась в аллеях узкая полоса солнечного света. Длинными рядами и целыми купами стояли столетние дубы, липы, тополя… Тут же росли в изобилии лиственницы, пихты, ели и сосны, гордо возвышавшиеся своими темнозелеными кронами над другими деревьями… Серебристая кора редких берез, как белые привидения, мелькала кое-где в чаще.

Понизу дико и прихотливо разрослась заросль… Кусты сирени, волчьих ягод, орешника, вереска раскидывали беспорядочно-прихотливо свои ветки, перепутанные, представлявшие местами почти непролазную, одичалую чащу.