Алексей Смирнов - Письма к О

Смирнов Алексей

Письма к О

Алексей Смирнов

Письма к О.

Письмо первое.

Далекая О.! Избрав такое начало, я даю фору себе самому: я называю Вас далекой, что сразу отсылает нас к набору романтических штампов, за которыми неизбежно следует серьезное признание. Тем самым я лишен возможности отступить и принужден продолжить свое послание в согласии с многообещающим началом. Ведь я, поверите ли, редкостный трус! Не назовешь случайным то обстоятельство, что из всех возможных способов завязать знакомство я выбрал письменное обращение и сделал тетрадный листок послушным посредником сводником, если угодно. Писательское ремесло вообще, и жанр эпистолярный в частности суть хитроумные лазейки, без помощи которых закомплексованный, ущербный индивид не может наладить связи с окружающим миром. Оставаясь в безопасности, он наделяет жизнью бумажного двойника, о чьей дальнейшей судьбе не обязательно заботиться. Точно так же и я, не находя в себе смелости просто подойти к Вам и бесстрашно рассказать о моих чувствах, воспользовался пером. Признаюсь: отсутствие какого-либо внимания с Вашей стороны после этого письма мне будет гораздо легче перенести, нежели устный - весьма, на мой взгляд, вероятный отказ.

Я понимаю Ваше удивление: ведь мы, почти два долгих года зная друг друга в лицо, едва ли обменивались чем-то более значительным, чем дежурные приветствия. Я тоже удивлен, но не тем, что пишу эти строки, но тем, что не делал этого с первого же дня, когда увидел Вас. Конечно, удивление мое всего лишь метафора, так как я, конечно, понимаю, что попросту был слеп подобно Савлу, шагавшему себе в Дамаск и вдруг пораженному блистательным откровением. Мой внутренний цензор благополучно издох, от чего все запретное, непозволительное, загнанное под лавку накрыло мой незащищенный разум мощной волной. Вы между тем оставались прежней и не подозревали о фантастических метаморфозах Вашего повседневного образа, который, заиграв миллионом оттенков, в мгновение ока овладел моим сознанием.

Я спешу Вас успокоить: Вы со своей стороны не приложили к этому ни малейшего усилия. Для большей ясности я позволю себе уподобить Вас фигурке, что ловко упрятана в кленовой листве и которую требуется отыскать - я имею в виду детскую головоломку. Приходится долго и тщательно вглядываться напряженным взглядом в хитросплетение кроны, и вдруг разгадка становится очевидной, все встает на свои места и остается лишь попенять себе за проявленную невнимательность.

Но, увидев однажды, уже не сумеешь позабыть. Похоже, я нашел удачное сравнение - Вы, безусловно, знакомы с такими картинками и потому простите мне, надеюсь, мое дерзкое письмо: я просто не вижу другого выхода, ибо заставить себя забыть Ваше новое, чудом преобразившееся лицо гораздо труднее, чем разгаданную головоломку.

Я перечитал написанное и решил, что сказал достаточно. Вряд ли стоит пояснять особо, что я прошу Вас о свидании - время и место целиком зависят от Вас. Если все написанное выше не слишком оскорбило Ваши чувства, я смею надеяться на какой-нибудь знак с Вашей стороны, хотя заранее готов считать таким знаком его отсутствие - то есть Ваше суровое молчание.

Ваш А.

Письмо второе.

Дорогая О., далекая, как прежде! Я отдаю себе отчет в том, что, решившись на второе послание, беру на себя ответственность за открытие игры с непредсказуемым финалом. Прошу Вас, будьте снисходительны к моей врожденной робости! И я задаюсь вопросом: был ли дан Вами повод к продолжению? После недели мучительной неизвестности я, как Вы отлично помните, отважился остановить Вас в коридоре и прямо спросил, дошло ли письмо по адресу. Ваша ответная улыбка показалась мне и дружеской, и насмешливой, и лукавой одновременно - тем более, что Вы, поставив меня в известность, что да, оно дошло, не сказали сверх того ни слова. Поразмыслив, я расценил Ваш ответ как поощрение к дальнейшим действиям. Но вдруг я ошибаюсь? Насколько же был прав мудрый Кант, доказавший непостижимость вещи в себе - именно такой вещью в себе являетесь для меня Вы, Ваше безмолвие может означать все, что угодно, и я сознаю, что если уж истолковываю его в благоприятном для себя смысле - это мои сложности. Что ж - я принимаю правила, поскольку сам их навязал.

Как прикажете переслать Вам новую весточку - по почте, как и первую? Или, может быть, предпочтительна передача из рук в руки? Я уже не боюсь показаться смешным, благо мосты сожжены. Собственно, куда смешнее - мне нечего добавить к уже сказанному. Пожалуй, я выберу средний путь: своими руками опущу конверт в Ваш почтовый ящик. Ведь с недавних пор мне стал известен Ваш адрес - да-да, Вы можете относиться к моей любознательности как угодно, но удержать меня не сможете. Я знаю о Вас уже очень и очень многое. Позор на мою голову - я даже получил доступ к Вашей амбулаторной карте. Я читал Вашу анкету, могу без запинки перечислить все предметы Вашего гардероба, мне ведомы маршруты, которыми вы любите ходить, я имею определенное представление о круге Ваших знакомств и даже о некоторых Ваших тайных слабостях. Последние ни в коем случае не воспринимаются мной как недостатки, наоборот - они представляются прелестными штрихами к Вашему портрету.

Страшно подумать, что всего этого Вам покажется мало - я теряюсь в догадках, чем еще выразить свою преданность? Возможно, Вы ждете от меня подвига? - скажите только, какого, я совершу подвиг. Или впечатление, которое оставили мои домогательства, настолько ужасно? Когда б вы не молчали так упорно, я смог бы исправить то, что еще может поддаться исправлению. Я больше к Вам не подойду и не спрошу ни о чем - Вы, если сочтете нужным, сами окрылите или уничтожите меня своим решением.

Ваш А.

Письмо третье.

Моя ни с кем не сравнимая О.! Мы расстались с Вами всего-навсего полчаса тому назад, и я уже снова пишу, мой почерк оставляет мысли и чувства далеко позади, а на кончике пера дрожит, подобно чернильной капле, бусинка влаги древнего вожделения с самого дна подсознания. Вплоть до нынешнего волшебного вечера ни одному человеку в целом свете не удавалось потревожить эти грозные глубины. Мой локоть касается недочитанного тома Гарсиа Маркеса, и я не знаю, примусь ли когда-нибудь за него вновь: его романтический натурфатализм в сочетании с тем, что кипит сейчас во мне, способен вызвать я это ясно чувствую - чудовищную бурю, последствия которой могут оказаться физически губительными.

Ваша природная стихия - Огонь, моя - Вода; два этих начала, соединившись на миг под холодной Луной, породили Влажный Жар, и это смешение элементов, сдается мне, надолго воцарилось в моей душе. Я призываю всех забытых, полузабытых и почитаемых богов, моля их поселить в Вашем сердце ту же субстанцию, и временами мне кажется, что моя молитва услышана, а временами - что нет.

Стоит ли тратить понапрасну бумагу в тщетных попытках подобрать словесное воплощение тому, что находится за пределами человеческого языка? Сколько раз мы слышали и читали о той же Луне, о сонном шорохе отяжелевшей листвы и темных неподвижных водах? о далеких огнях, что доносят до нас бесполезные вести о жизни всех прочих людей и тут же вселяют надежду на приют для двоих? слова теряют свой смысл, если слишком часто их повторять возьмите любое, самое обычное, и через какую-то минуту оно покажется Вам бессмысленным набором звуков. В прошлом Вы наверняка проделывали этот эксперимент, и до чего блаженна мысль, что опыт - пусть самый ничтожный - у нас с Вами общий. Но иногда - очень и очень редко - нас посещает озарение, и раскрывается суть понятий, казавшихся до того пресными и банальными.

Излишне сожалеть, что наша прогулка завершилась ничем: я боюсь, что более тесные отношения, возникни они сейчас, могли бы меня убить. Горе мне! Простите меня, если сможете - я, безумный, осмелился на мысленную близость с Вами, но кто дал мне повод мечтать о подобном? Ибо - иного и ждать не приходилось - Вы оставались безупречной и неприступной. Вы просто щадили меня, правда? Признайтесь! Ведь это правда?

Я не в силах продолжать и с ужасом и восторгом жду наступления нового дня.

Ваш А.

Письмо четвертое.

Раннее утро, солнце еще не взошло. Я пишу это письмо, сидя на ступенях твоей лестницы. Дверь захлопнулась, с тех пор прошли две минуты, и мне почудилось, будто канули в прошлое двести лет. У меня нет конверта, но он и не нужен; нет и ручки, зато нашелся тупой карандаш. Прости за рваный лист бумаги, другого в кармане не оказалось.

Бумажный лист сменил хозяина. Целую вечность назад он был моим посыльным - то есть мной, официальным представителем моей персоны на долгих и трудных переговорах. Но теперь листок невидимым легким движением сбросил с себя ненужную оболочку и стал тобою - ведь я сейчас не выставляю ширм и не пишу письма как такового, я продолжаю разговаривать, словно ты никуда не ушла, и счастлив тем, что рваный лист не в силах мне чем-либо возразить, тогда как ты, живая, могла бы с чем-нибудь не согласиться.