Владимир Кораблинов - Прозрение Аполлона

Владимир Александрович Кораблинов

Прозрение Аполлона

1

Крылатые кони Велесова табуна с тяжким грохотом скакали высоко над холмами, над черной водою озера, над капищем. Кресали копытами о клубящиеся сизые тучи, о белогривые облака, высекали небесный огонь. Червонно-золотыми копьями разлетались в небе вырубленные конскими копытами искры и отражались, изломанные, в глубокой черноте озера.

Гром от конского скока сотрясал землю. И старый волхв слышал грозные голоса. Видел обезумевших коней бога. Тысячи огненных копий, летящих с клокочущих небес.

Телига – звали старого волхва.

В ограде капища, окруженный богами, он созерцал битву свирепых облаков. Чуял древнею плотью трясение земли и смятенный трепет древесных корней. Отсветы небесного огня вспыхивали на деревянных ликах молчаливых богов. Они – суровые, надменные – стояли по колена в земле, кру́гом: Велес с турьими рогами – пастух зверей; Стрибог – володетель ветров; Сварог – кузнец; Даждьбог – пахарь: Ярило – солнце, свет, любовная утеха.

Страшны, зверовидны были их грубые лики, раскрашенные красным, коричневым, черным и золотым. Но страшней, зверовидней всех возвышался Перун. Он был дубовый пень в два обхвата, стоял в пупе капища, над всеми. Обмазанный козлиной кровью утренней жертвы, непомерный алчный рот алел во мраке. Вислые позлащенные усы мерцали, лоснились, как бараний жир на толстых губах скотам подобных, неопрятных кочевников. И очи пустые, слепые пялились жадно и яростно.

Страшен, дивен стоял Златоусый!

И как же было слабым человечьим разумом постигнуть происходящее? Властитель огня – Перун, метатель грозовых копий – Перун… Но вот гремело в воинственном небе, и он – силач и гордец – вздрагивал, как и простое слабое деревцо, липа, возросшая у его ушедших в землю, заваленных гололобыми валунами ног.

И, ужаснувшись, дивясь могуществу неба, пал ниц ветхий Телига и так лежал как бы в забытьи, в памороках, всю ночь до утреннего света.

И всю-то ночь грохотала над старцем небесная конница. Потоки дождя хлестали, кидали холодные сверкающие ножи в старческое немощное тело. И рушилось возле с грохотом, и гарью древесною веяло, шибало в ноздрю. И с треском и скрежетом раскалывался святой пень, и щепа вонзалась в мокрую жирную землю.

В ужасе лежал старый волхв. Впавший в забытье, был уже как не живой, а сморщенные губы все шептали, шептали заклятия:

– Арц! Арц! Да не сокрушите, помилуйте… Чур меня! Яз есмь Телига…

Ночь бури и ночь грозы минула. Стрибожьи гончие псы – ветры, – ворча, легли у ног своего господина. Утро расцветало в тишине. Солнце алым щитом повисло над озером. На золотой воде пламенел круглый щит, не тонул.

И уразумел старый Телига, что алый, как бы кровью окрашенный щит есть предвестие.

Недоброе.

И, оглядевшись, увидел: стоит капище. Вылупив равнодушные деревянные очи, стоят все: Велес, и Сварог, и Ярило. И Роды и Рожаницы, покровители рода, стоят – длинные сосновые и ясеневые колья с конскими и коровьими черепами на головах.

А Перуна – нету.

Лежал Златоусый, гневный метатель огненных стрел, – расщепленный, расколотый, обгоревший пень, поверженный небесной битвой, на черной жирной земле лежал среди гололобых каменьев… Тускло, как тлеющий нагар погашенного светильника, мерцали среди поломанных кустов колючей татарки золотые усы вчера еще грозного бога.

И, пав на колени, заплакал волхв, угадывая, что наступила пора разрушения всего, чем держалась Русь.

Грязь облепила длинную холщовую рубаху старца, но он не пошел к озеру, чтобы смыть, а так, грязный, стоял на коленях, оплакивая себя и тех своих родичей, что, уже проснувшись в деревянном городище на горе, высекли огонь и зажгли дрова в очагах.

Высоко, столбом поднимался над городищем сизый дым, и кочета кричали, и звонко, заливисто ржал в табуне жеребец, и весело на пажити откликались ему кобылы.

Тогда из речной протоки выплыла разукрашенная лодья. Длинные весла гребцов вздымались и опускались, и вода озера, стекавшая с весел, от красноты солнца была как кровь.

Люди же, плывшие в лодье, были дружинники, воины. Жала их копий, озаренные солнцем, горели подобно свечам. И эти горящие копья и сверкающее снаряжение воинов, их щиты, развешенные по высоким бокастым бортам лодьи, и сама лодья, пестро окрашенная в синее и желтое, – все было ярко и радостно, как зачинающийся день. И лишь двое темнолицых, в черных одеждах, стоявших на носу пестрой лодьи, омрачали, чернили погожее розовое утро и напоминали о страхе минувшей ночи.

Из-под руки вглядывался старый Телига в плывущую лодью. Он знал, кто эти черные и зачем пришли. Медлить было нельзя. Нельзя, чтоб увидели поверженного Златоуса и надсмеялись над ним.

Пошел Телига скликать старцев. Семеро их было, и пути к ним лежали не близкие, а солнце уже на высоту дерева поднялось над землей.

Уходя, Телига завязал плетневые ворота капища лычком на семь узлов. Это значило запрет: боги жестоко карали вошедшего через такой узел.

А лодья причалила к пристани, и люди, прибежавшие из городища, дивились на темных пришельцев. Показывали пальцами, говорили:

– Вот греческие волхвы… Сколь черны! Сколь страховиты!

И вот греки запели, и люди в ужасе побежали прочь. Пение монахов было понято, как волхование, – и кто мог ведать силу греческих слов…

– Лучше бы волки выли, – сказал старый Пресвет.

– Правда, правда! – отозвались горожане. – Лучше бы волки…

Тороп-скоморох, медвежий поводырь, тут же у пристани, откуда ни возьмись, научал старого ленивого медведя кланяться чужеземным гостям, и зверь раскорячивался, бил поклоны, потешал горожан. А Торопка меж тем среди людей ходил, говоря: «Эти черные-де и есть волки, вот дай только ночи дождутся, так и побегут по домам у людей кровь пить…» Еще шептал, чтоб ворота запирали покрепче, береглись бы от дурна заморского…

В страхе расходились горожане. А гости в княжий терем пошли. Он на самом лобке горы возвышался над городом. Княжьими дедами рубленный из толстых бревен, почерневших от древности, он век и век стоял. Еще и князей не знавали. Еще не тронутые секирой, дубравы шумели на холмах, где нынче славный Кыев, а он, сей терем-то, и тогда стоял. Лишь бревна свежетесанные были белы, как девичьи тела, благоухали смолой.

Вон откуда, из каких темных далеких времен Татинец-город над озером встал.

Тут самая Русь была. В иных селеньях, случалось, рождались люди кривоноги, скуласты, подслепы, очи что щели; в иных – черны, мелковаты; в иных – белоглазы, безбровы, конопны. Первые имели корень от печенеги, от половца, вторые – от грека, от булгара третьи же – от варяги, от свена.

А эти, над озером, были чистая Русь: рослы, в плечах просторны, долгоноги, волос светел, лик ясен, нос прям, точен, темная бровь – вразлет.

Но меч крепко держали. Редко двор стоял, где на воротах не красовался б иноземный щит, добытый в битве. Также – посуда застольная: чаши венецыянские, кувшины, блюда. Также – оружье.

Супротив же княжьего терема, на майдане, – четверо коней медяных, ноздрясты, страшны, диковинны, еллинских кузнецов чудо. С корсуньского похода привез князь сии дивы. Чтобы помнили чужие да и свои не забывали б…

И вот, идя с пристани в терем, узрели черные греки квадригу медяну и отвернулись: вспомнили Корсунь.

А в тереме столы от яств, от питий ломились. Ендовы большие и малые, наполненные всрезь медами да брагами, ожидали пиршества. Ведь каким побытом доселе творилось-то? После дальнего пути – в мытню, после же мытни – за столы, за беседу.

Но черные греки в мытню не шли, от стола отреклись; через Корнилия-толмача велели подать себе воды да полбы. Книгу раскрыли с медными застежками, стали читать непонятные чужие словеса. И омрачился князь: худо начало, обычай ломать не годится. Пустое дело – охоту, звериный гон зачинать – и то как без пира? А тут – экое! Древних богов зори́ть, а ни гусельного звона, ни песен застольных, ни хмельной похвальбы. Худо.

Читал написанное на бересте: «От Володимира ко Всесмыслу как получишь сие брате штоб учинить яко мы учинили в Кыеви того ради шлю попов да Олофа со дружинники челом бью пожалуй исполни государь».

Попы-то вон, в горнице, да что с них: немы, безгласны, за брашно не садятся.

Легко молвить: исполни…

Старцы по зову Телигину сходились во мраке.

Семь лесных троп вели к тому заветному урочищу, где в незапамятное время дуб стоял, из коего еще пращурами рублен был и сотворен пораженный ночной грозою Перун. Пень от него остался черный, на нем в полуденный час две змейки-гадючки на солнышке грелись, уползая ночью в подземное царство.

В урочище волхв ожидал семерых. Жег малое огнище, тлела, чадила чага, горьким дымом отгоняя гнус. Медведь, волк, вепрь шли стороной, страшась огня.

На Телигин дым семеро старцев вышли, сели округ пня. И сказал старый волхв:

– Нуте, старчество?