Михаил Арцыбашев - Ужас

Михаил Арцыбашев

Ужас

I

По обыкновению, весь вечер Ниночка провела у старичков Иволгиных. Ей было хорошо, весело у них и потому, что у старичков было светло и уютно, и потому, что от молодости, радости и надежд, наполнявших ее с ног до головы, ей везде было весело. Все время она болтала о том, как удивительно ей хочется жить и веселиться.

Часов в одиннадцать она собралась домой, и провожать ее пошел сам старичок Иволгин.

На дворе было темно и сыро. От реки, невидимой за темными, смутными силуэтами изб и сараев, слитых в одну и призрачную, и тяжелую черную массу, дул порывистый, сырой и упругий ветер, и слышно было, как грозно и печально гудели вербы в огородах.

На реке что-то сопело, медленно ползло с тягучим нарастающим шорохом и вдруг рассыпалось с странным звоном, треском и всхлипыванием.

— Лед тронулся, — сказал Иволгин, с трудом шагая против ветра.

Ветер рвал и мотал полы его шинели и юбку Ниночки и откуда-то брызгал в лицо мелкими холодными каплями.

— Весна идет! — весело и звонко, как все, что говорила, ответила Ниночка.

И действительно, казалось, что во мраке ночи кто-то идет по реке, по воздуху, по ветру. Идет властный, могучий, теплый и сырой.

— Вот скоро вы и домой! — сказал Иволгин, только для того, чтобы сделать приятное милой девушке, такой молодой, такой веселой, доброй и нежной, всегда возбуждавшей в его старом сердце особенное и теплое, и радостное, и грустное чувство.

— Да, теперь, слава Богу, скоро уже! — отворачиваясь от ветра, прокричала Ниночка, и голос ее радостно и сладко вздрогнул.

Они прошли темную и мокрую улицу и повернули на площадь. Там было пусто и веяло холодом, как из погреба. У ограды церкви еще лежал талый снег и смутно белел в сероватой мгле. За церковью, едва видной из темных и голых деревьев, точно черными костями шуршащих верхушками, выдвинулся большой кирпичный, с голыми углами, дом и взглянул прямо им в глаза двумя яркими освещенными, зловещими от общей тьмы, окнами.

— А, кто-то приехал, — с любопытством сказала Ниночка.

Они дошли до ворот, заглянули во двор, темный и глухой, откуда дохнуло в лицо теплым мокрым навозом, и остановились под крыльцом школы.

Ниночка протянула руку. Иволгин дружески пожал ее маленькие нежные пальцы своей старой ладонью и сказал:

— Спокойной ночи, маленькое счастье!

Надвинув ушастую фуражку на уши и торопливо перебирая палкой, он пошел назад, оглянулся на окна, мелькнул согнутой спиной в полосе их яркого света и ушел в серую ветреную мглу.

Ниночка торопливо поднялась на крыльцо и постучалась в темное окно. Кто-то вышел из ворот и, тяжело шагая по лужам, подошел снизу к крыльцу.

— Это ты, Матвей? — спросила Ниночка. — Ключ у тебя?.. Кто приехал?..

— Я, барышня, — сипло и хрипло ответил черный человек.

— У тебя ключ?

— Тут…

Матвей, скрипя ступеньками, поднялся на крыльцо, протиснулся мимо Ниночки и открыл дверь. Тихо скрипнув, она тяжело осела в черную тьму. Запахло хлебом.

— Кто приехал? — опять спросила Ниночка.

— Следователь с доктором да становой…[1] В Тарасовке мертвое тело объявилось…

Ниночка ощупью прошла сени, вошла в классную и долго искала спичек.

— Куда я их всегда засуну?..

Матвей стоял где-то в темноте и молчал.

Ниночка нашла спички и зажгла лампу. Слабый свет, дрожа и замирая, расплылся по комнате, уставленной похожими на гробы партами.

— Мне, барышня, надо за лошадьми на пошту идти и чтоб понятых в Тарасовку тоже…

— Ночью? — удивилась Ниночка, стоя перед ним с лампой.

Матвей повел шеей и вздохнул.

— Вы бы, барышня, лучше к батюшке, что ли, пошли, а то дюже пьяные. Орут, спать вам не дадут, гляди.

— Ничего, — ответила Ниночка, — а разве очень пьянствуют?

— Да, известно, — не то с досадой, не то с завистью неохотно ответил Матвей и опять вздохнул. — Целый вечер без передыху пили… Вы бы, пра, к батюшке… А то это у них на цельную ночь…

— Ничего, — опять ответила Ниночка.

Матвей неодобрительно помолчал.

— Ну, так я пойду, значит.

Ниночка проводила мужика, заперла за ним дверь на засов, прошла в классную и ушла с лампой в свою комнату.

И сейчас же из-за запертой и завешанной ковром двери, которая отделяла комнату Ниночки от комнаты «для приезжающих чиновников», она услышала громкий, совсем пьяный смех, звон стекла и скрипение дивана. Из-под двери сильно тянуло табаком и еще чем-то тяжелым и горячим.

Ниночка отворила форточку, с любопытством оглянулась на дверь и, наставив ухо, прислушалась.

— Ладно, ладно… знаем мы вас!.. А сам небось давно уж зондировал… — кричал кто-то грубым и неприятным голосом.

— Тише, ты! — захлебываясь пьяным и тупым смехом, сказал другой.

И все трое захохотали так, что дверь задрожала.

— Нет, ей-Богу, господа, всего только один раз…

Ниночке вдруг стало отчего-то обидно и тяжело, хотя она ничего и не поняла. Смущенно и нерешительно она отошла к столу.

«И правда, лучше бы остаться ночевать у Иволгиных», — пугливо и брезгливо подумала она.

За стеной кричали, шумели, двигали стульями и иногда, казалось, начинали драться, как дикие звери в клетке.

Ниночка старалась не слушать. Она задумчиво сидела у стола, смотрела на огонь лампы и думала:

«А еще говорят, что образование смягчает человека… Наши мужики не стали бы так орать… Ведь знают же они, что я здесь… Нет, скверный человек от образования становится еще сквернее… точно он нарочно все это делает».

Потом она стала думать, что к концу апреля уже можно будет уехать.

«Хоть бы уже скорее… устала!»

И Ниночка бессознательно делала усталое, скучное лицо, но вместо того ей представлялось что-то веселое и светлое, впереди мелькали какие-то интересные лица, открывался какой-то широкий и яркий простор, и губы ее тихо и радостно улыбались потемневшим задумчивым глазам.

Кто-то вдруг дробно и отчетливо постучал в дверь.

Ниночка вздрогнула и подняла голову.

— С…сударыня, — так близко, точно в этой комнате, громко прокричал кто-то, — нельзя ли у вас с…свечечкой одолжиться?.. У нас лампа тухнет.

Ниночка застенчиво улыбнулась, как будто ее мог видеть говоривший, и так же застенчиво ответила:

— Ах, пожалуйста…

Она встала, торопливо порылась в комоде, достала свечу и подошла к двери. Задвижка была на ее стороне, Ниночка отодвинула ее, чуть-чуть приотворила дверь и просунула в щелку руку.

— Вот возьмите, пожалуйста.

— Тыс-сяча бл-а-дарностей, сударыня… — неестественно вежливо и пьяно путаясь, проговорил тот же голос, и Ниночке показалось, что он расшаркался, но свечи не брал. Ниночка держала руку за дверью и смущенно двигала свечой. Ей послышалось, как будто кто-то хихикнул, и вдруг почувствовала, что вблизи ее руки гадко, тайно и молчаливо делается что-то. Но прежде чем она успела сообразить что-нибудь, потная пухлая рука взяла свечу, с фривольной любезностью слегка прижав кончики пальцев Ниночки к скользкому, холодному стеарину.

— Мерси, мерси, сударыня, — торопливо и еще более неестественно проговорил тот же голос.

— Не стоит, право, — машинально ответила Ниночка и втянула руку обратно.

В соседней комнате как будто затихло. Слышалось только смутное, сдержанное гудение.

Ниночка успокоилась, села на кровать, устало вздохнула и стала раздеваться. Она сняла башмаки, юбку и кофточку и осталась сидеть в одной рубашке и длинных черных чулках, с голубыми резиновыми подвязками. Плотно обтянутые черным ноги казались мило маленькими и детски нежными, руки, тоненькие и круглые, наивно блестели. Она стала причесываться на ночь: выбрала шпильки на колени, начала плести косу.

— Сударыня, — опять раздался за дверью голос, — мы пьем чай… может, вы желаете с нами чашечку?

Голос был тот же пьяный, неестественно галантный, но что-то новое, беспокойное послышалось в нем: казалось, что при каждом слове у говорившего жадно и тревожно раздувались ноздри.

— Нет, спасибо! — испуганно ответила Ниночка, хватаясь за одеяло.

Голос умолк, и наступила тишина. Одну секунду казалось, что все молчит, но потом в форточку стало слышно далекое шуршание и сопение на реке. Ветер рванул ставню и прогудел по крыше, откуда посыпалось что-то и с стеклянным звоном разбилось внизу. Должно быть, сорвалась ледяная сосулька.

Нина тихо, почти крадучись, будто стараясь спрятаться, легла и натянула на себя одеяло до самого подбородка. Глаза у нее округлились, и с непонятным, но холодным ужасом, не моргая, смотрели на дверь, а в голове, точно вспуганные птицы, быстро и странно кружились мысли:

«Надо бежать… Хоть бы Матвей пришел…»

Но вместо того, чтобы бежать, она боялась пошевельнуться, крепче притягивая к подбородку одеяло судорожно зажатыми пальцами и стараясь себя успокоить: