Руслан Смоpодинов - Марья

Смоpодинов Руслан

Марья

Руслан Смородинов

Марья

** ** **

Уже много лет сука не щенилась. А в эту ночь ей приснился сон, что хозяин взял ее кутят, закутал в тряпицу и потопил в реке. Собака жалобно взвизгнула и, не удержав сна, проснулась.

Стояла безветренная летняя ночь, и влажная трава своей прохладой быстро прогоняла дремоту.

Сука подошла к своей миске и посмотрела на косточки, некогда принадлежавшие куриному телу, но не притронулась к ним, жалеючи о скорбной судьбе несушки. Несколько дней назад эту курицу переехал грузовик. Птица осталась жива, но вывалившиеся из ее клоаки кишки никак не хотели возвращаться в нутро и волочились за курицей кровавым хвостом. Не могло быть и речи, что она будет нестись; и вчера хозяин сварил из нее суп, преподнеся собаке то, что ему не съедобно.

Сука еще раз посмотрела на миску и отошла в сторону. Как всякая неразумная тварь, она не допускала раньше, что может однажды умереть насовсем; даже само понятие смерти было ей непонятно. Но теперь псина осознала: время ее пришло, и не уклониться от смерти никакими возражениями.

Неестественная тишина окутала село. Казалось, земля онемела не по привычке: и петухи не заводили своих перепевов, и собаки попрятались, и даже мерзкие коты не выходили на свою охоту.

Собака подняла кверху сухой нос и посмотрела на вечное небо. Незваная тоска поселилась где-то под ее ребрами и не хотела уходить. Сука завыла, завыла смирно и обреченно, выпуская звуки из горячей пасти навстречу звездам. Собачья отповедь лилась в пространство, будто пыталась согреть простуженный воздух, и полная луна неживым идолом наблюдала за этой сценой.

Суке немного полегчало, и она окончила свою неинтересную песню. Теперь и помирать было не так грустно. Псина снова взглянула на миску и, поняв, что принимать смерть натощак будет благородно и легко, опустилась на траву полопавшимися сосцами. Она закрыла глаза, но не насмерть. Не утратив памяти о жизни, собака представляла себя молодой сучкой, звонкой и глупой.

Но вдруг из мира послышался какой-то шорох, и псина отвлеклась от воспоминаний. Открыв глаза, она увидела, как из ночи к ней приближалась чужая девушка. Сука была рада с кем-либо разделить свои интонации и поэтому даже не заметила необычное в одежде девушки. Поджав хвост, она двинулась навстречу другу. Два существа - человек и собака - стояли супротив, и окружала их нереальная гармония, не определяемая мыслью.

Но вскоре что-то разладилось, разрушилось. Сука учуяла недоброе - это был запах смерти. Именно! От девушки сквозило холодом и могилой. Она была мертва.

Жалобно скуля, собака отползла от человека и бросилась прочь.

Воздух застыл в оцепенении, и ничто не выдавало себя ни малейшим кротким движением.

Мертвая, постояв с минуту, пошагала дальше, и серебряный диск луны освещал ей путь...

** ** **

Свежесть наполняла легкие и помогала осознать всю прелесть существования на грешной земле. Обессилел и затих летний дождик. Одна из капель усердно пыталась удержаться на зеленой иголке молодой сосны, но тщетно: сорвавшись, она пополнила лужицу, образовавшуюся на шляпке сыроежки. Несмело показались из муравейника первые трудяги, и где-то поблизости красиво запела птица.

Я приближался к селу.

... История эта началась в августе 1982 окутала село. Получив отпуск, я поехал погостить к бабушке.

Здесь, в не заводили в лесах северо-восточной области Рыбинского водохранилища, обитали кабаны и лоси, да и мишку видали. Вверху небесная синь разлилась - повсюду, куда взгляд доходит, докуда дотянуться может. Тишина стоит в сосновом бору, хотя в ветер лес шумит гарпиевым гулом и вершины сосен гнутся вслед уходящим облакам. Опасно срезать путь в бору: свернув с дороги, можно угодить в лесные болота, покрытые осиной и ольхой. Далее, за лесом, открываются скошенные луга, заставленные, как шахматная доска, стогами.

Когда я подошел к бабушкиной избе, то сразу отметил, что березка под окном подросла, вроде как приневестилась, а жерди в ограде сгнили и своим видом молили о ремонте.

- Андрей?! - услышал я из окна. - Ты, что ль?.. Приехал! - это бабушка. Обрадовалась, конечно. Соскучилась.

Яков на покос не ездил. В это время он уходил в город к подрядчику, нанимался заготавливать лес на сплав.

Покос - пора трудная. Солнце печет так, что каменка в бане прохладой покажется. Покорно падает трава под острой косой. Вж-ж-ж-жих-свить, вж-ж-жжих-свить...

Марья косила широко и умело. Жадно. Она шла рядом с дородной бабой, которая, несмотря на свои объемы, от Марьи не отставала.

Стрекотня кузнечиков перекликалась со скрежетом точильного бруса о металл косы.

- Ну как у тя с Яковом? А? - спросила баба у Марьи, когда они точили косы.

Марья уклончиво чмокнула, улыбнулась.

- Щасливая ты, Марька! Такова парня приворожила!

- Ну тебя, - махнула рукой Марья и продолжила косьбу. Трава, вздрагивая, ложилась у ее ног.

Под деревьями в тени маялись грудные дети. Они поочередно ревели и поочередно замолкали.

Капельки пота покрывали загорелые лица людей. Жара. Казалось, земля высохнет и сморщится.

Наконец дед Анисим крикнул:

- Конча-ай!

Люди собрались обедать. Разморенные жарой, они нехотя хлебали теплую простоквашу. Марья пошла к ветвистой березе, в тени которой стояла кадка с питьевой водой. Рядом с кадкой за троих надрывался младенец. От продолжительного плача его лицо, искусанное слепнями, налилось кровью.

Марья нежно взяла ребенка на руки:

- У-тю-тю-тю-тю-тю-тю... У-тю-тю...

Младенец перестал плакать, улыбнулся и полез к Марьиной груди. Необъяснимое, известное только матушке-Природе чувство любви овладело Марьей. С опаской вора она оглянулась и, убедившись, что ее никто не видит, расстегнула шушпан. Неведомая сила заставляла биться сердце девушки с двойной частотой. Младенец жадно сосал грудь, неподражаемо, по-детски злился, что не чувствует вкуса молока, и покусывал сосок беззубыми деснами.

Жара...

После бани "по-черному" и праздничного стола я, как обычно в первый день приезда, отправился в соседний хутор к своему другу Захару, с которым мы еще в детстве воровали клубнику из соседских огородов.

Уже смеркалось. С пастбища возвращалось стадо коров, образуя весомое облако пыли. На крыльце сельмага скучал Юра Суслов. Он был совершенно трезв, а увидеть его в таком состоянии удавалось крайне редко. И я расценил это как плохую примету, ибо ознаменовать что-либо хорошее Юра не мог по причине нечистоты своих помыслов.

Захар встретил меня приветливо, сообразил на стол и весь вечер рассказывал про свою любовь к Зойке.

Зойка эта была нашей ровесницей, и мой друг со школьных лет был к ней неравнодушен. О чем бы мы с ним ни говорили, разговор всегда склонялся к ней.

Вот и сейчас он стучал кулаком по столу и изливался:

- Обреченный я, что ли?! Всю души извела, гадюка! Я к ней и этим боком, и тем, а она ни в какую. Ей удовольствие, видать, доставляют мои мучения.

- Брось ты, Захар, - уговаривал я. - Бери пример с Юры Суслова...

- Суслов развратник! Похоти уйма, а души ноль. Он на женщину выше груди и не смотрел-то никогда. Ему что любовь, что картошка: все плоть ублажает. Не человек, а кусок мяса, придаток к яйцам... Ни радости в нем, ни страданий...

- Из-за бабы страдать - все равно что...

- Люблю я ее! Ты понимаешь? Люблю-у-у! У меня вот тут, под ребрами, горит все, всю кровь выжигает до помрачения...

И уже к концу застолья, в сильном подпитии, он доказывал, схватив меня за рукав:

- Ты не думай... это еще не галерка... Случается, я бываю счастливым и парю в облаках... Но, Андрей, небо уходит, а я остаюсь... Остаюсь, пришпиленный к земле в качестве дополнения к гербарию... А хочется, чтобы наоборот: я ушел... а небо осталось...

- Метафизика...

- Да ты слушай, мурзилка!.. Мне иногда кажется, что я не живу, а фальшиво играю на контрабасе... Метафизика... У меня душа гниет от прокаженной любви к неосуществимому... Знаешь, главных грех матерей в том, что они обрекают своих детей на жизнь!..

Так проходили все наши встречи. Тогда я не придавал особого значения словам Захара, принимая их за пьяный бред или за импровизацию пошлого актера шапито...

Только за полночь я отправился назад в село. Мои мысли были заняты Зойкой, к которой я тоже питал чувства, сходные с симпатией.

До бабушкиной избы было километра четыре. В августовские ночи на землю спускается особая темень, стирающая различия между слепым и зрячим.

Я шел уже минут двадцать. По моим расчетам, мне оставалось пройти через лесок, выйти к мосту, а там рукой подать.

Неожиданно рядом послышался треск ломающихся веток. Мне было известно, что этим летом медведь забил колхозную корову. Я, конечно же, не корова, но ведь была такая темень, что косолапый мог и ошибиться.

Треск повторился, и ужас, покрывающий ладони инеевым потом, разбудил во мне дремлющие силы. Мои ноги замелькали пропеллером, ветки хлестали меня по щекам, и ветер свистел в ушах...