Лазарь Кармен - К солнцу

Л. О. Кармен

К солнцу

I

В низкое оконце с улицы кто-то дважды постучал.

Женя, зашивавшая блузку у лампы, встрепенулась…

— Опять он, стрекулист. Где дружок? Так огрею его! — вскипел отец. — Куда ты? — прикрикнул он на дочь, когда та, отложив блузку, натянула на голову зеленый шалик.

— Я на минутку.

— Не смей. Сколько раз говорил… Погоди, доведет он тебя до Сибири.

Женя остановилась посреди комнаты в нерешительности.

— Скинь шаль,

— Да что ты, ей-богу, — накинулась на него жена. — Девушке после работы хочется словом перемолвиться с молодым человеком… Сам небось молод был.

— Дура. По мне, хоть тьму молодых людей, только умом выбирай. Этот Ваня Арепин — меченный, мутила известный. Из двух заводов вышибли. Кончить ему в Сибири, или на виселице. Долго ли Женю подвести, она ведь совсем овечка у нас.

— Будто уж Сибирь и виселица, — рассердилась жена. — Все себе страхи рисует. Ступай, Женя, только не задерживайся…

Женя метнулась козой в дверь.

Когда она показалась в калитке, навстречу ей быстро подошел Ваня. Суконный картуз, как всегда, сидел на затылке, и черная прядь болталась на переносице.

— Чего так долго?.. спросил он. — Отец не пускал? Знаю.

Она опустила голову.

— Мещане жалкие, трусишки. — Добро бы отец твой лавочником был, трактирщиком что ли, а то такой же рабочий. С хлеба на квас перебивается, терпит от мастера всякие унижения…. Вот погляди с улицы на вашу хибарку. Не дом, а мертвецкая. И никакого протеста. Так и Федор — литейщик. Чуть сходка, бежит без оглядки. И штрафы аккуратно платит. Жалкие рабы.

Он схватил ее за руку, притянул к себе и, обдавая ее горячим дыханием, проговорил:

— Брось эту гниль… идем.

Она высвободила руку, которую он крепко сжал, и спросила, — Куда?

— К нам, — зашептал он горячо — славные у нас ребята — смелые, сильные. Ничто не страшно. Скоро, скоро лед будет сломан, и рабочие заживут вольной и красивой жизнью…

— Я боюсь, — отвечала она бледнея.

— Брось. Я всегда буду с тобою Женя.

— Страшно!

— Ах, да какая же ты, — проговорил он с укором. — Взяла бы пример с Наташи мешечницы… Погубили тебя твои родные.

Он глянул на карманные часы и сказал,

— Досадно, думал взять тебя сегодня на сходку… Тут за полотном, вроде. Ровно в девять часов. Говорить будет товарищ Максим, из Петрограда приехал. Орел. В Нью-Йоркской тюрьме два года сидел.

Женя схватила его порывисто за руку и взмолилась:

— Не ходи, прошу тебя…

Он засмеялся.

— Если капельку хоть любишь меня, Ваня… Ванечка… — и она повисла у него на плече.

Он нахмурился и слегка оттолкнул ее.

— Не дури… Прощай! Подумай, о чем говорил… Стыдно не работать на пользу общего рабочего дела. — Он кивнул ей головой, смахнул с переносицы непокорную прядь и зашагал прочь.

— Ваня! — крикнула она жалобно, как ночная птица.

Но он, не оборачиваясь, шел дальше, пока не сгинул во мраке.

II

Женя познакомилась с Ваней на народном балу.

Огромный зал «трезвости» с паркетным налощенным полом, сияющими электрическими люстрами ослепил ее. Ведь, вот, есть же другая, красивая жизнь. Как этот зал не похож на их смрадную, вырытую в земле конуру и грязные задворки кирпичного завода, где она копалась весь день, таща на груди тяжелые кирпичи.

Знакомых на балу у нее не было, и она робко жалась к стене, наблюдая с завистью девушек в розовых и голубых нарядах, выступающих весело с кавалерами.

Женя не заметила, как за нею давно наблюдает парень в черной не по вечеру косоворотке Он не принимал участия в общем веселье и ругался вслух, когда на него налетала слишком ретивая пара.

Он подошел к Жене и сказал ей:

— Вы живете на Пименовской?

— Да, — она покраснела.

— Я часто встречал вас… я тоже живу там… Вы на кирпичном заводе?

Она кивнула головой.

— Чего вы этот завод избрали. Самый неблагодарный труд кирпичи таскать. А Сургучев, мастер тот корявый, все еще там?

— Там.

— Пес!.. Нравится вам здесь?

— Очень.

— Разврат, — отрезал он сердито. — Мажут народ по губам салом. Казенный бал. Пляшут, а за спиною сажают в тюрьмы, истязают.

Она вытаращила на него свои кроткие глаза. Ее удивляла его злость. Она не вдавалась в политику и с удовольствием кинулась бы в эту пеструю толпу и поплыла бы и закружилась бы в вальсе.

— Вы танцуете? — спросила она робко.

— Не занимаюсь этим делом.

На бескровное лицо ее легла тень, как от облачка.

— Не желаю потворствовать полицейскому разврату… Видали? — и он указал на пляшущего козлом перед розовой девицей франта в лихо подкрученных усах. — Шпик… Я знаю его… Вас, кажется, зовут Женей, — голос его вдруг стал ласковым. — Не хотите ли содовой воды?

Она подумала и пошла с ним в буфет.

С этого бала и пошло у них знакомство. Они встречались часто, но только на улице, так как отцу Жени с первой же минуты он не понравился.

Женя и любила его, и пугалась. Входя в раж, он громко ругал жандармов и полицию, и она замирала, как птица, и все озиралась — не подслушивает ли кто. Часто на прощанье совал он ей в руки тоненькие книжечки, отпечатанные за границей и листки которые она принимала с опаской дрожащими руками, точно это были горячие угли.

Мать Жени, хотя и относилась терпимо к Ване, не одобряла его.

— Странный какой-то он, — говорила она. — Никогда коробки монпансье не поднесет, на лодке не покатаем в аудиторию на «Князя Серебряного» не поведет…

Ваня знал суждения матери и пожимал плечами: он не признавал мещанских нежностей.

Однажды разрешил он себе только поднести Жене цветы, но с оговоркой — уж больно хороши были розы, и он не мог пройти мимо, не купив их.

III

Ваня часто исчезал, иногда на три дня, а то и на неделю и врывался к Жене всегда неожиданно, пугая ее все большим революционным задором.

— А дела у нас, как по маслу. Хорошие сведения из Петрограда и Кронштадта. Скоро с «ними» заговорят по настоящему…

Однажды он прибежал к ней, запыхавшись.

— Ура! Николай пал. Власть в Петрограде перешла к народу… Скорее… Бежим.

Он заставил ее одеться и помчался с ней в город, который уже кипел и бурлил. Всюду собирались кучки и говорили ораторы, гремело «ура» перекатывались звуки победной марсельезы и «карманьолы».

Ваня увлек Женю в самую гущу перед зданием думы, где говорил, забравшись на высокую колонну, грузин, и впервые Женя, услышав свободные и вольные речи на площади, стряхнула с себя гипноз трусости. Измученная и истерзанная нуждой и несправедливостями на заводе душа ее впитывала с жадностью каждое слово оратора.

Не успел оратор окончить речь, как Ваня, прорвавшись вперед, сменил его.

— Товарищи! — прокатилось по площади.

Женя удивилась, — она и не подозревала, что у него такой могучий, звонкий голос.

Он говорил страстно о праве пролетариата, о праве на жизнь, о том, как правящие классы подло обворовывали народ, отнимая у него это право. И вот, наконец, народ встряхнулся…

Женя никогда не видала его таким красивым. Черные глаза его блестели невиданным блеском, и он похож был на молодого орла, взлетевшего над многочисленной толпой и гневно клокочущего.

И только сейчас Женя почувствовала, как он дорог ей, и вместе с тем, как она мала и убога в сравнении с ним, неутомимым борцом.

IV

Точно поезд, пущенный на всех парах без машиниста, мчались события. Взятие Зимнего Дворца… Совет Солдатских, Рабочих и Крестьянских Депутатов… кумир-Керенский… смена правительства… победа большевиков… брестский мир и закрепление власти большевиками…

Ваня весь ушел в организационную работу, втянув с собою Женю. Он как бы вел ее неукоснительно, твердою рукою к солнцу, и она шла, радостна веря в него и слушая с радостной улыбкой его вдохновенные речи о великом и красивом будущем, празднике всего трудящегося люда…

…Был ясный, июньский вечер. Разморенные за день зноем акации роняли на асфальт сухие лепестки.

Город пестрел плакатами: «Мир хижинам, война дворцам», «Да здравствует третий Интернационал».

Тут, там с музыкой проходили красноармейцы — молодые ребята с красными звездами на фуражках.

…По дороге к Малому Фонтану, мимо дач, мчался лихач. В пролетке сидели Ваня и его жена Женя.

На нем был френч, сапоги и фуражка с красной звездой, и от пояса шел к карману шнур, к которому был прицеплен наган.

Женя была одета в весеннюю легкую блузку. Голову ее стягивала на манер чепца пунцовая шелковая косынка, на коленях ее лежал огромный букет лиловой и белой сирени.

Женя похорошела. На бледном лице играл румянец, щеки как будто округлились, и вся она выпрямилась.