Александр Амфитеатров - Ариман

Александръ Амфитеатровъ

Ариманъ

Усталые, продрогшіе, брели мы, злополучные туробойцы, по гребню Куросцѣри — самому проклятому гребню на всемъ Кавказѣ! Снизу, отъ станціи Казбекъ, онъ представляется чѣмъ-то въ родѣ зубчиковъ валансьенскаго кружева, но въ дѣйствительности отъ зубчиковъ-то этихъ и горе. О, Боже мой! Во сколько балокъ пришлось намъ нырнуть! на сколько обрывовъ вскарабкаться! Влѣво отъ насъ была пропасть, вправо — минуя голую, обвѣянную вѣтрами, каменистую гряду — тянулась снѣжная равнина, еще недавнее пастбище туровъ; теперь имъ не подъ силу стало пробивать копытами крѣпкій настъ, и умные звѣри перекочевали… куда? — Богъ ихъ знаетъ! По крайней мѣрѣ, напрасно проблуждавъ по вершинѣ Куросцѣри двое сутокъ, мы возвращались, какъ горе-охотники, не видавъ ни шерсти, ни пера.

Свечерѣло. Небесная синева зажглась звѣздами — такими крупными, яркими и близкими, что казалось: вотъ-вотъ еще саженей пятьдесятъ подъема, и мы будемъ уже въ царствѣ звѣздъ. Бѣлая папаха Казбека мерцала тѣмъ таинственнымъ самосвѣтомъ, понятіе о которомъ могутъ составить лишь тѣ, кому случалось наблюдать снѣговыя вершины въ безлунную, но сильно звѣздную ночь. Внизу, подъ туманами, неистовствовали, какъ двѣ озлившихся шавки, Куро и Катуша — отецъ и мать знаменитой Бѣшеной балки, имъ въ отвѣтъ глухо рычалъ изъ неизмѣримой глубины Терекъ.

Намъ было очень невесело, особенно, когда случалось переходитъ горные ручьи. Встрѣчный вѣтеръ, и безъ того уже леденившій наши кости, швырялъ намъ тогда въ лица водяную пыль, коловшую насъ, точно иглами. У меня растрескались губы, болѣли глаза. Было невозможно перекинуться словомъ съ товарищами-грузинами изъ Казбека: вѣтромъ захватывало дыханіе. Онъ вылъ, свисталъ, гайгайкалъ, мяукалъ, домового хоронилъ и вѣдьму выдавалъ замужъ… О, кой чортъ понесъ меня на эту галеру!

Была бутылка коньяку — роспили. Начать другую, захваченную про запасъ, не далъ вожатый нашей компаніи Сюмонъ А — дзе, истинный оракулъ горныхъ экспедицій, малый умный и толковый, наметавшійся въ обращеніи съ русскими и даже не безъ нѣкотораго образованія:

— Не пейте: до сакли недалеко. Выпьемъ, что останется, когда придемъ въ тепло. Вина не найдемъ: хозяинъ — бѣдный осетинъ. А, когда попадемъ въ тепло, нельзя не выпить: иначе привяжется лихорадка, будутъ болѣть руки и ноги, кости ломить…

Досаднѣе всего было сознаніе, что аулъ Казбекъ лежалъ какъ разъ подъ нами. Если бы не тучи да туманъ, мы видѣли бы его огни. Если бы не вѣтеръ, да не ревъ потоковъ, мы, вѣроятно, слышали бы звяканье бубенчиковъ и стукъ колесъ по военно-грузинскому шоссе. Но короткая тропинка съ Куросцѣри къ Казбеку была съ третьяго дня испорчена нашею же неосторожностью [1], и теперь намъ приходилось дѣлать обходъ верстъ въ десять по дебрямъ и кручамъ — чуть не къ самому Дарьяльскому посту.

Какъ мы добрели къ обѣщанному Сюмономъ ночлегу, ужъ и не знаю. Помню только, что отъ устали ни ѣсть не могли, ни сонъ не бралъ. Въ саклѣ осетина было бѣдно, грязно, душно, тѣсно, но — все же тепло и не подъ открытымъ небомъ. Ночь давно померкла; небо заплыло тучами; вѣтеръ выросъ въ бурю; первобытно свалянныя на авось и небось стѣны сакли дрожмя дрожали подъ его бѣшенымъ напоромъ.

Наша хозяйка — молодая, но совершенно истощенная работой, лихорадкой и безкормицей женщина — укачивала дочку, самую чахлую и крикливую дѣвчонку изъ всѣхъ ребятъ Большого и Малаго Кавказа. Мелодія ея колыбельной пѣсни была заунывна и однообразна, а слова — странны дикою загадочностью. Они походили на заклинанія. Мать не то благословляла свое дитя, не то ворожила надъ нимъ. Сюмонъ, какъ умѣлъ, перевелъ мнѣ этотъ оригинальный текстъ, а я впослѣдствіи — тоже, — какъ умѣлъ — попробовалъ переложить его стихами:

Спи, красавица моя,Будь счастливою всегдаЗа тебя — пророкъ ИльяИ падучая звѣзда.

Палъ надъ Терекомъ туманъ,Подъ скалой сверчокъ запѣлъ…На Казбекѣ АриманъСнѣжной бурей зашумѣлъ.

Небесамъ грозитъ войнойГордый ада исполинъ:Вамъ тягаться ли со мной?Я вселенной властелинъ!

Но за дерзостную рѣчьВоздадутъ ему своеМихаила грозный мечъИ Георгія копье!

И погибнетъ сила зла,И — улыбкою горя —Благотворна и свѣтла,Встанетъ красная заря.

Спи, красавица моя,Будь счастливою всегда!За тебя — пророкъ Илья,И падучая овѣзда.

Что осетинка поминала въ своей пѣснѣ св. Илью, Георгія Побѣдоносца и архангела Михаила, удивляться нечего. Религія осетинъ, даже опредѣленно настаивающихъ на своемъ магометанствѣ или христіанствѣ, поражаетъ путанностью вѣрованій и понятій. Магометане чтутъ многихъ христіанскихъ святыхъ; христіане не прочь послушать наставленіе изъ корана; тѣ и другіе съ полной искренностью продѣлываютъ многіе обряды совершенно языческаго характера, идолопоклонствуя, когда того требуетъ обычай, съ рѣдкою наивностью. Св. Илья — молніеносецъ и громовникъ — почитается одинаково всѣми осетинами… Но причемъ же «падучая звѣзда»?

Я спросилъ Сюмона. Онъ отвѣчалъ:

— О! падучая звѣзда великая сила. Она мечъ Божій. Когда она сверкаетъ на небѣ, нечистая сила отступается отъ человѣка, теряя надъ нимъ всякую власть. Она глупѣетъ, смущается, изъ шакала обращается въ ишака. Слыхалъ ли ты про Аримана — великаго падишаха джинновъ, что вѣкуетъ свою проклятую жизнь въ изгнаніи на Шатъ-горѣ?

— Слыхалъ что-то…

— Онъ огромный, бѣлый, весь въ сѣдой шерсти отъ старости; глаза — красные, какъ огонь, и весь онъ опутанъ золотыми цѣпями. Сидитъ Ариманъ въ хрустальномъ дворцѣ, между вѣрными джиннами и не смѣетъ двинуться съ мѣста. И всѣ они — какъ невольники. Тяжко имъ. Тоскуютъ джинны, бранятся, плачутъ, молятъ своего падишаха:

— Разбей свои цѣпи! освободи и насъ, и себя! Отмсти и властвуй!

Но онъ молчитъ. Онъ умную голову имѣетъ: зачѣмъ ему плакать? Онъ мужчина. Зачѣмъ ему говорить пустыя слова? Онъ знаетъ, что судьбы не измѣнить. Посаженъ онъ на цѣпь до конца свѣта, — такъ тому и быть.

Но по осени, когда ледники дохнутъ холодомъ въ долины, падишахъ джинновъ получаетъ свободу на три часа каждую ночь — отъ пѣтуха до пѣтуха. Срывается нечистая сила съ цѣпей. Съ громомъ и воплемъ поднимается на воздухъ бѣлый старикъ, а за нимъ летитъ вся его злая челядь.

Что тогда бѣды въ горахъ! Дунетъ Ариманъ на рѣчку — вздуется рѣчка, балки заливаетъ, баранту топитъ, дороги размываетъ. Схватится за гору — уже грохочетъ обвалъ, рушатся вѣковыя скалы, хороня подъ своими громадами сакли и людей. Махнетъ рукой — и засыплетъ снѣгомъ запоздалый караванъ въ ущельи. Летитъ шайтанъ, вѣтеръ обгоняетъ и самъ своей злобѣ радуется:

— Чую прежнюю силу! еще. поборемся!

— Поборемся! воетъ въ отвѣтъ властелину страшная свита, ажъ гулъ идетъ по горамъ, и Терекъ вдвое громче реветъ отъ страха.

Вотъ уже и Дарьялъ миновали, вотъ уже и Казбекъ недалеко…

Казбекъ — великая гора; на ней добрые ангелы живутъ. Старые люди сказываютъ, будто на шатрѣ Казбека, тамъ, гдѣ нѣтъ уже ни камня, ни снѣга, а одинъ только чистый ледъ, есть церковь. Не Мта-Стефанъ-Цминда — другая. Ее нельзя видѣть простому человѣку. Лишь праведникъ — можетъ быть, одинъ во сто лѣтъ — находитъ къ ней дорогу и доступъ. Ничего внутри той церкви нѣту. Только люлька виситъ, въ люлькѣ лежитъ невѣдомый прекрасный младенецъ, а надъ нимъ, какъ вѣрный сторожъ, сидитъ на шесткѣ голубь — живой, но весь, перышко къ перышку, изъ червоннаго золота.

Затѣмъ и летитъ на Казбекъ нечистая сила, чтобы захватить младенца и уничтожитъ голубя. Потому что, если бы это случилось, наступила бы власть джинновъ на землѣ, и былъ бы конецъ міру.

Налетитъ дьявольская орда на церковь, шаркаетъ крылами по стѣнамъ, зубами и когтями скрежещетъ, въ окна и двери ломится… вотъ-вотъ уже у колыбели, вотъ и лапы протянули…

Но встрепенется голубь, распуститъ надъ младенцемъ золотыя крылья — и посыпятся съ неба падучія звѣзды и попалятъ злого Аримана съ его неистовымъ воинствомъ.

Худо имъ! — бѣгутъ, охаютъ, проклинаютъ, пощады просятъ… А звѣзды все падаютъ и падаютъ, пока не загонятъ падишаха въ его заоблачный хрустальный дворецъ, пока — сами собою — не надѣнутся на него вѣковѣчныя золотыя оковы.

И такъ-то каждый вечеръ во всю позднюю осень и зиму, вплоть до самаго Рождества, бушуетъ нечистая сила; каждый вечеръ мчится она въ вихрѣ и вьюгахъ войною на Казбекъ, и каждый вечеръ гонятъ ее чрезъ Дарьялъ на Эльбрусъ святыя звѣзды.

А таинственный младенецъ въ люлькѣ все спитъ, не просыпаясь. Только три раза въ годъ — въ полночь подъ Рождество, подъ Крещенье и въ Свѣтлую ночь онъ пробуждается. Едва онъ откроетъ свѣтлые глазки, опускается съ неба цѣпь изъ самоцвѣтныхъ камней и ложится по воздуху между незримой церковью и соборомъ въ древней столицѣ Грузіи, въ Мцхетѣ. И поднимаются по той цѣпи въ незримую церковь избранные Богомъ мцхетскіе священнослужители, повинуясь зову невѣдомаго голоса. Ангелы хранятъ ихъ путь и не даютъ имъ упасть или оступиться. Придутъ, поклонятся младенцу и его голубю, споютъ имъ божественныя службы, а къ разсвѣту возвращаются домой такъ же чудесно, какъ ушли. И, пока творятся эти непостижимыя тайны, пока свершаетъ свое теченіе великая ночь, молчатъ на свѣтѣ всякій грѣхъ и злоба: на землѣ миръ и въ человѣкахъ благоволеніе.