Акрам Айлисли - Репортаж с поминок

Айлисли Акрам

Репортаж с поминок

Акрам Айлисли

Репортаж с поминок

Перевод с азербайджанского Т. Калякиной.

ПОМИНКИ

1

Недавно Садыка-киши хоронили, теперь - эта женщина. Выходит, бузбулакцы могут запросто умирать в Баку? Странно... А впрочем, что же тут странного? Человек- это человек, он смертен, смерть может застать его где угодно. Наверное, если поискать, и в Берлине отыщутся могилы бузбулакцев. Про старые времена и говорить нечего: Мекка, Багдад, Кербела... В те времена бузбулакцы нередко совершали паломничество в святые места, и вполне возможно, что кто-нибудь из них, заболев в странствии чем-нибудь вроде холеры, и скончался там, на чужбине.

Интересно, в Сибири никто из бузбулакцев не умирал? Вроде бы некому. Разве что Молла Нурмухаммедин - был такой служитель веры, самый набожный, самый влиятельный в Бузбулаке - только он, говорят, умер в Гяндже, то есть в Кировабаде. Был еще Мешади Муртуз - купец. Был помещик Кебле Казым. Вроде все. Но Кебле Казым недавно скончался в Закаталах, а что касается Мешади Муртуза, тот, говорят, до сих пор благоденствует в Шуше, даже, говорят, зубы целы - все тридцать два (а ведь ему никак не меньше девяноста). Выходит, уроженцы Бузбулака и раньше умирали в чужих местах. Чего ж я тогда удивляюсь? Может быть, просто не задумывался об этом? Да и повода не было ни одному бузбулакцу и не случалось раньше умереть в Баку. Во всяком случае, пока я не кончил школу и не уехал учиться, этого не было - точно. Умри кто-нибудь в Баку, я знал бы, - если ты уроженец Бузбулака, то, где бы ты ни скончался, весть о твоей кончине рано или поздно непременно придет туда. Кроме того, бузбулакцы никогда не забудут односельчанина, пускай даже человек век целый не показывался в деревне. Потому что, куда бы он ни уехал, что-то да остается у него там: или родня, или посаженные им деревья, или дом, или развалины дома... В Бузбулаке еще не было случая, чтоб, уезжая, кто-нибудь продал дом. Продать отчий дом - поступок, недостойный человека. Сказать: я продаю свой дом - все равно что сказать: отныне я уже не числю себя в том длинном - без конца и края - списке, имя которому - "род человеческий". Во всяком случае, для бузбулакцев это примерно так. Ведь в каждом доме витает дух предков, дух матери и отца, и, если человек почему-либо не может жить в доме, поддерживая огонь в очаге и радуя дух предков, пусть дух предков навсегда успокоится в доме, не тревожь его, главное - не лиши крова; только думается мне, что в Бузбулаке не найдешь человека, который согласился бы хозяйничать в чужом доме. Если же такой и отыщется, все равно - не будут его считать хозяином дома: нет дома, и это не дом.

В Бузбулаке много домов, от которых остались одни руины. Но все равно никто не посмеет самовольно строиться на месте развалин. Нужно обязательно отыскать хозяина, а если уж не хозяина, то хотя бы кого-нибудь, кто имеет какое-то отношение к дому, какие-то права на него. Человека этого надо уговорить, умаслить, получить его доброе согласие. Все это, разумеется, в том случае, если человек, решивший строить дом, собирается жить в нем по-человечески.

Да, для того, чтоб бузбулакцы не забыли тебя, достаточно иметь там хотя бы развалины дома. Потому что любой малыш знает, что вот тот рухнувший дом не просто развалины, а бывший дом Моллы Нурмухаммедина, или Мешади Муртуза, или Кебле Казыма. И нет тут никакого особого чуда - взрослые говорили, ребенок услышал и запомнил. Если чудо и есть, оно в другом - в том, что раз ты отсюда, раз здешний, то вернись в Бузбулак хоть через сотню лет - ты снова будешь свой, бузбулакец. Если дом сохранился, он твой, остались развалины - твои. А если кто-то без твоего ведома на месте разрушенных стен построил себе дом, одна комната в этом доме - твоя, спокойно можешь располагаться. Вот возьми, поезжай в Бузбулак. У первого же мальчонки спросишь: "Где дом Кебле Казыма?" Он скажет тебе, что Кебле Казым умер в Закаталах, а дом его - вот он. И приведет тебя к разрушенным стенам, и ты собственными глазами увидишь, что Кебле Казым, недавно скончавшийся в Закаталах, все еще обитает здесь, в Бузбулаке. И когда ты будешь созерцать развалины, тебя вдруг окликнут по имени. Ты обернешься: это мальчишки гоняют в прятки, и одного из них зовут так же, как тебя. Пусть ты зовешься Нурмухаммедином, все равно - даже это длинное, несуразное имя, носимое когда-то человеком, проповедовавшим "высший закон" - ремесло, наверняка осточертевшее даже самому создателю его, - оказывается, не забыто бузбулакцами.

Только вот что, хочу предупредить: не больно-то умиляйся, не особенно привечай ребятню. Это такой народ - привяжутся, до самого кировабадского кладбища гнаться будут: "Дядя молла! Дядя молла!" Прошлым летом они учинили над покойным Садыком-киши такое, хотя какой уж там молла? Наоборот - старый большевик.

Вот так, дорогой. Бузбулак, это, я тебе скажу, песня долгая. Не думай только, что он один такой на свете, с неба такой свалился, или что я, сидя на поминках, от нечего делать сочиняю про него всякую ерунду только потому, что сам уроженец Бузбулака. И ради бога не думай, что в Бузбулаке нет сельсовета. Есть. И сельсовет, и правление. И документы составят дай бог всякому, и акты, и книги записей ведутся регулярно. Но дело в том, что подобные дела нет нужды документировать, да и не товар это, что продается и покупается, - тут Бузбулак сам себе и документ, и книга, и если ты (только не обижайся!) хоть немного разумеешь грамоте, ты сможешь прочесть ту книгу. Не обижайся, я сам с высшим образованием, и во мне, если хочешь знать, тоже не ах-ти сколько деревенского. Двадцать лет живу в городе. И все же как-то не по себе, когда бузбулакец умирает в Баку. Недавно Садыка-киши хоронили, теперь - эта женщина...

2

Наверное, я уже больше часа тут, в огромной брезентовой палатке, раскинутой во дворе многоэтажного дома. Я хорошо знал покойную, в деревне мы были соседями, одно время она была моей учительницей, а вот больше часа сижу и мучаюсь - хоть на минутку хочу представить себе лицо женщины, помянуть которую я пришел. Я не говорю, не слушаю говорящих... Сижу, думаю- чего только не лезет в голову, а вот ее лицо лицо моей соседки, моей учительницы, никак не возникает перед глазами.

Потом что-то вдруг просветлело в памяти: я увидел крышу - их крышу, почти вплотную примыкавшую к нашей. Увидел школьный двор. Родники: один, другой... Потом улицу; и сразу же вспомнился покойный Садык-киши, может, потому, что когда прошлым летом я проводил в Бузбулаке отпуск, то чаще всех встречал на улице его.

Садык-киши, по собственным его словам, не был в Бузбулаке пятьдесят с лишним лет. А вот приехал. И вроде бы насовсем. На беду, дом Садыка-киши был не из тех развалин, в которых хоть и с грехом пополам, но можно жить, и ему пришлось поселиться в пустующем доме тети Гамер. У нее и двор, и дом были еще вполне пригодны, только ограда пообвалилась, и, пользуясь этим, бузбулакские "сопляки" совершали по временам налеты на огурцы, которые Садык-киши посадил сразу, как приехал, любовно выхаживал и которыми всерьез гордился: каждым листиком, каждым цветочком, огурчиком... Постой, а кто это там в углу - не Рафи? Точно: он, Рафи.

Господи, это ж надо: не человек, а какая-то рухнувшая стена!..

БЕДНАЯ ТЕТЯ ГАМЕР

Когда, почему уехал Рафи скитаться по белу свету, знали у нас немногие, но то, что у тети Гамер есть сын по имени Рафи, знали в Бузбулаке все, от мала до велика. Потом началась война, и Бузбулак узнал, что сын тети Гамер Рафи, как и другие, ушел на войну. Потом война кончилась, и все узнали, что сын тети Гамер Рафи то ли убит, то ли пропал без вести. Но оказалось, что сын тети Гамер не убит и не пропал без вести, а был в плену. Потом прошел слух, что, освободившись из плена, сын тети Гамер приехал в Баку, и дела у него неплохи: жив, здоров, в теле, и костюм на нем новый - шевиотовый. Известие о шевиотовом костюме принесла в Бузбулак женщина, которую, как и мать Рафи, тоже звали Гамер. Занималась эта Гамер тем, что закупала в Баку иголки, нитки, наперстки, чайники для заварки, женские трико и другие ценные вещи и везла все это в Бузбулак - продавать. Продавала и за наличные и в кредит. Не отказывалась Гамер и менять свой товар: на деревенский сыр и на сухофрукты.

Благодаря регулярным вояжам Гамер в Баку у каждой из бузбулакских школьниц красовалось на руке колечко с кусочком цветного стекла, и на уроках географии, которые вела директриса Зиянет Шекерек-кызы, мы, мальчишки, нередко ликовали: стоило Зиянет увидеть у девочки перстенек на пальце, как она немедленно производила досмотр всех девчоночьих рук, а иногда вызывала девочек к доске и обыскивала их карманы. Потом следовало наказание - Зиянет Шекерек-кызы указкой била виновных по пальцам, била так, что недели две провинившиеся девочки не могли расчесать косы перед зеркалом. Но это была ерунда, а не наказание. Настоящее наказание, применяемое Зиянет Шекерек-кызы, кроме битья по пальцам, включало особую меру - заставить девочек плакать перед мальчишками. Делалось это так: "Смотрите, - говорила Зиянет Шекерек-кызы, приподнимая чью-нибудь косу, - видали, сколько вшей?! Как же это ты, красавица? Кольцо нацепить ума хватает, а вшей вывести никак?!" (Попробуй тут не заплачь!) Закончив очередную экзекуцию, Зиянет Шекерек-кызы сажала несчастную на место и долго говорила о том, какая серьезная, даже страшная опасность таится в этих невинных, казалось бы, колечках со стекляшками, говорила о страшном прошлом и о лучезарном будущем. И уже не спрашивала заданного урока, нового тоже не объясняла, и, таким образом, мы не только спасались от опроса, но избавлены были от необходимости зубрить географию к следующему разу. Слово "мещанство", бывшее одно время самым популярным словом в нашей школе, обязано было своим появлением поездкам Гамер в Баку. Впервые произнесенное Зиянет Шекерек-кызы на общем собрании, посвященном пресловутым перстенькам, оно было мгновенно подхвачено всеми нашими педагогами; некоторые из учительниц употребляли это слово не только на уроках, но и моя посуду у родника, и стоя в очереди за ситцем (в обиходе бузбулакцев не так-то много слов, доказывающих образованность, да и не всякое доказывающее образованность слово так легко ложится на язык).