Михаил Воронов - Пламенная любовь

Михаил Алексеевич Воронов

Пламенная любовь[1]

— Кар-раул! режут! Ба-атюшки, спасите! Смерть моя пришла — ой-ой-ой! — такими неистовыми воплями в один из самых пленительных майских вечеров внезапно огласился дом, в котором жил я весною нынешнего года. Вопли, разумеется, произвели желаемое действие, ибо во дворе тотчас же поднялась самая невообразимая суматоха: тотчас же забегали по лестнице разные жильцы, затем засновали те же жильцы по двору, одни звали на помощь полицию, другие просто кричали неизвестно что, лишь бы только кричать хоть что-нибудь, третьи в смущении толклись на одном месте, разводили руками и бросали глазами по окнам — словом, все население дома пришло в великое движение, обрадовалось удобному для того случаю. Я высунулся в окошко. По всем признакам, драма разыгралась в маленькой квартирке, открытые окна которой были как раз насупротив: опрокинутый горшок герани, свесивши свои ветви во двор, еще слабо трепетал своими зелеными лапчатыми листьями, показывая, что именно отсюда-то и был пущен зловещий крик; в самой же квартирке то и дело мелькали головы и слышался шумный говор нескольких голосов.

— Она ево, слышь, маханула, — докладывала на дворе одна баба.

— Врешь, он ее, — перебила другая.

— А с чего же он-то голосил?

— А с того… озорник.

— Ну, с тобой-то, видно, говорить нужно поемши.

— Скажи, фря какая!

— Ох ты, горе-генеральша, волдарь-дворянка! Смотри-ка, как распетушилась, ровно и всамделишной человек.

Бабы еще по разику обнесли друг друга ругательствами, плюнули одна по направлению другой и побежали по лестнице, ведущей к месту скандала.

— Эх, ты, братец, какой же ты неповоротливый! — ворчал все на том же дворе на дворника хозяин дома, толстый-растолстый, как сороковая бочка, — ужли ж у тебя и веревки на этот раз не случилось?

Дворник побежал в свою конуру и через минуту явился с обрывком веревки.

— Что такое случилось? — раскланиваясь с домовладельцем, спросил подоспевший на зов надзиратель.

— Покушение на убийство-с. Резчика-с любовница ножом пырнула.

— С поранением?

— Нет, поранения, кабысь, нет. Да вот пожалуйте сами.

Хозяин, надзиратель в сопровождении городового и дворник с обрывком веревки поднялись на лестницу и вошли в квартиру резчика. Гвалт тотчас усилился: вопила какая-то женщина — вероятно, сама преступница, — стонал и молил о помощи потерпевший от покушения на преступление, горячился домохозяин, ратовал дворник, галдели зрители, и, унимая других, больше всех кричал надзиратель. Но вот стали мало-помалу стихать, один только голос начальства по-прежнему переливался в высоких тонах. Еще минута — смолк и начальственный баритон: началась какая-то возня, среди которой то слышался визгливый женский голос, напряженно вопиявший: «Юфимушка! Юфимушка!» — то вырывались отрывочные фразы, вылетавшие из мужских глоток, вроде: «Крути под лопатку!», «Захлестывай по локтям!», «Не кусайся, не кусайся!» — и проч. Возня продолжалась недолго и кончилась отчаянным «кар-раул, убили!», после которого что-то загремело по лестнице, и затем на дворе показались городовой и дворник, волоком таща в квартал связанную по рукам и по ногам, растерзанную пьяную женщину, оглашавшую воздух самыми изысканными ругательствами. Толпа любопытных теснилась вокруг преступницы, а впереди, вертясь колесами и прыгая от радости на одной ножке, бежали дети. Процессия проследовала в ворота, и на дворе все смолкло. Я взглянул в окно резчиковой квартиры — там тоже полнейшая тишина; на столе горит огонь, и надзиратель что-то пишет: должно быть, составляет акт о происшествии. Акт этот составлялся довольно долго, несколько раз надзиратель то выпрямлялся и, повертывая голову направо и налево, делал вопросы присутствующим, то сгибался в дугу и упорно водил пером по бумаге. Наконец дело, по-видимому, пришло к концу. Надзиратель взял со стола лист бумаги, повертел его перед глазами, поговорил о чем-то с присутствующими и затем высунулся в окно. Взор его упал прямо на меня.

— Милостивый государь! — обратился ко мне страж благоустройства и благочиния.

— Что вам угодно? — спросил я.

— Вы грамотный?

— Немножко, — отвечал я.

— Позвольте вас попросить сюда на минутку.

Я надел фуражку и отправился через двор.

Маленькая квартирка, в которую я вошел, была насквозь пропитана запахом водки. Квартирка состояла из крохотной передней, кухни и комнаты, в которой находился надзиратель, домохозяин, потерпевший от покушения на преступление и еще две какие-то бабы. На полу валялся разбитый вдребезги полуштоф, полено, куски сокрушенной тарелки и несколько огурцов, растоптанных в какое-то тесто. Потерпевший сидел на диване в розовой ситцевой рубахе и тупо вращал большими черными глазами, совершенно вылезшими из орбит. Черные густые волосы на голове его находились в полнейшем беспорядке, руки, когда он держал их без опоры, тряслись, как в самой злейшей лихорадке; сухие, потрескавшиеся губы беспрестанно искривлялись и чмокали, свидетельствуя о том страшном внутреннем жаре, который горел во всем организме этого несчастного алкоголиста.

— Вы извините меня, — обратился ко мне надзиратель.

— Ничего-с.

— Вы, вероятно, немножко знакомы с происшедшим здесь?

— Очень мало.

— В таком случае садитесь и потрудитесь прислушать.

Я сел и стал «прислушивать» пространный рассказ о том, как такого-то года, месяца и числа, такой-то части и квартала, в доме под номером таким-то услышан был крик, призывавший на помощь, и как местный надзиратель такой-то, в сопровождении городового такого-то, подкрепляемые домохозяином таким-то и дворником таким-то, стремительно поспешили на крик, исходивший из квартиры резных по дереву дел мастера Ефима Семенова Локтева, вызванный покушением на жизнь его, Локтева, со стороны проживающей в той же квартире в качестве жилицы мещанки Матрены Ивановой Миролюбивой. Как затем тот же надзиратель производил дознание и как из сего дознания оказалось, что Локтев веры православной, на исповеди и у святого причастия бывает и ни в чем предосудительном замечен не был, а занимается резьбой по дереву; Миролюбова же хоть тоже веры православной и на исповеди и у святого причастия бывает, но, по словам Локтева, уже неоднократно грозила сему последнему, если таковой будет продолжать изменять ей в своей любви. Что полуштоф с водкой разбился, а равно и огурцы рассыпались по полу во время борьбы его, Локтева, с нею, Миролюбовой; полено же было употреблено им, Локтевым, токмо для самозащиты, несмотря на каковую Миролюбова схватила со стола граверский инструмент, величиною в два с четвертью вершка, и намеревалась нанести ему, Локтеву, удар в правый бок, между восьмым и девятым ребром с прободением сердца.

Орудие преступления, то есть граверский инструмент, лежал на столе. Я взял его в руки и невольно улыбнулся, глядя на кусок железа с едва заостренным концом. Резчик, вероятно, не заметил моей улыбки.

— Двенадцатый нумер — этим шутя потрохи выпустишь, — заметил он. — Вот первый нумер, тот другое дело — у того нос-то тупой, а этот… он ведь что твое шило.

— Ну, «самозащита», по-моему, будет попрочнее, — сказал я, указывая глазами на полено.

— От полена-то одна шишка вскочит — ничего больше, а это нутреннее, — продолжал свое потерпевший.

Надзиратель перебил нас и продолжал чтение акта, излагавшего различные и многообразные подробности и закончившегося постановлением о вытрезвлении Миролюбовой, приобщении орудия преступления к делу и, наконец, о передаче самого дела в ведение судебной власти.

— Вот все это я вас попрошу подписать в качестве постороннего свидетеля, — обратился ко мне составитель акта.

— Но меня никуда не потянут?

— Никуда-с. Это одна форма.

Я подписал. Надзиратель и домохозяин раскланялись со мной и вышли из комнаты. Я тоже встал со стула.

— Господин! — вдруг возопил ко мне резчик, — позвольте вас просить посидеть минутку. Останьтесь.

Я повиновался и снова занял свое место.

— Ну, что вы стоите? Вон! — обратился резчик к бабам, все еще остававшимся в комнате.

— Горчающий ты, прегорчающий! — с глубоким вздохом произнесла одна баба и повернулась к другой, — пойдем! Что на него смотреть, на непутевого.

— Сказано: вон! Машир нах гауз![2]

Бабы молча поплелись из комнаты.

— Господин! — снова возопил резчик, возводя на меня остолбеневшие от сивухи очи, — не в обиду будь сказано, позвольте от вас узнать, будет мне что-нибудь за все это?

— Вам-то за что же?

— Нет, вы позвольте… Думал было у начальства спросить, у правительства, вот которое тут было, но и так тоже в голове имел: ну, да как правительство-то за такие мои за речи да в клоповник меня ввергнет, а либо со щеки на щеку начнет? Ведь тоже этакое умыванье-то, ай-ай, обидно!