Ада Самарка - Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Ада Самарка

Мильфьори, или Популярные сказки, адаптированные для современного взрослого чтения

Моим родителям, Диме и Алле.

А также с пожеланиями мужества и сил Антону Феденко.

Мильфьори – миллефиори – от итальянского milli – тысяча и fiori – цветы. Старинная техника итальянских стеклодувов. Стеклянный шарик с цветами внутри.

Сказка первая. Колобок

На двадцать шестом году супружеской жизни семья Маслещиковых была вдруг благословлена чудом – оно явилось к ним прохладным, ясным октябрьским полуднем 1891 года, прилетело благой вестью над городскими крышами и колокольнями, когда сорокасемилетняя Варвара Павловна семенила вниз по Бибиковскому бульвару в Киеве, от доктора Тильгнера, и сверток в ее руках неожиданно лопнул, на тротуар шмякнулась ароматная, сочная, размочившая собой ненадежную бумагу горсть белого крымского винограда, и, растерянно собирая раскатившиеся ягоды, она наконец смогла сгрести в охапку свои охающие мысли, выделив среди них одну, главную: «Я понесла, господи, Пресвятая Богородица, у меня будет дитя…»

И ведь буквально недавно – моложавый, и не скажешь, что пятый десяток разменявший Антон Глебович, учитель латыни в гимназии для мальчиков, сказал ей, игриво приобняв в белой ротонде бальнеологического курорта: «Тут такая атмосфера живительная, ну просто всякая мелочь вокруг располагает к продолжению рода, может, и ты родишь нам кого-нибудь?» Варвара Павловна засмущалась, ответила, что раз Бог не дал за столько лет, то откуда же ей взять-то. А Антон Глебович откинулся на спинку скамейки – весь в солнечных бликах, пряно-жарко пыхнула пышная зелень вокруг, – потянулся и сказал: «А ты соберись-ка, поскреби там по сусекам, из последней крошечки, может, и получится нам отрада на старости лет». Варвара Павловна неожиданно склонила голову ему на плечо и ответила: «И ты тоже, уж поскреби, без тебя мне одной никак», – что было, наверное, самой большой вольностью, позволенной ею в браке.

И ровно через год, нежным фиолетовым июнем, когда в киевских палисадниках только начали распускаться мальвы и день стоял долго-долго, склоняясь на землю подобно падающему от жары лепестку, вздохом вечерней прохлады, при помощи доктора Тильгнера родился у Маслещиковых их первый и единственный ребенок, мальчик. Отгороженный двумя проходными комнатами, разделенными двустворчатыми дубовыми дверьми с бархатными портьерами, Антон Глебович, промакивая пот со лба шелковым платком, ходил в растерянности, весь какой-то неприкаянный, от одного окна к другому, глупо улыбался и чувствовал себя мальчишкой в преддверии приезда больших гостей, все посматривал мельком на себя в зеркало, машинально приглаживал волосы, комкая платок в другой руке – волнение почти забытое, как бывало летом в усадьбе, когда ожидалось прибытие какой-нибудь родовитой бабушки из Смоленской губернии и в царящей вокруг радостной суете совершенно неясно было, что ее приезд принесет. Как и тогда, в детстве, жаркую солнечную тишину с повисшими пылинками наполняло тиканье больших напольных часов. На резном комоде стоял кожаный акушерский саквояж – доктор Тильгнер пришел с помощницей, и ее собственный саквояж остался стоять тут, невостребованный, задавая своим присутствием нотки особенной молчаливой тревожной недомолвленности, в то же время радостно и сочно искушая, странным образом вписываясь в мысли о детстве. Он знал, что саквояж акушерский, и в нем есть все необходимое, но что именно представляет оно из себя – Антон Глебович воображал весьма отстраненно и не совсем пристойно – стоит посмотреть, особенно теперь, на фоне общего радостного волнения. Движимый неожиданным молодецким куражом (молодой же ж папа!), он почти что дотронулся до гладкой рыжей кожи, когда двустворчатые двери торжественно распахнулись, разлетелись кисточки на портьерах, дрогнула кисея в окнах, и хозяйка саквояжа, благостно улыбаясь, с непонятными бледно-розовыми пятнами на белом льняном переднике, сказала, сдувая выбившуюся прядь со лба: «Мальчик! У вас сын родился!»

Он был совершенно очарователен, с самого первого дня – лысенький, кругленький, курносый, с черными, как две изюминки, глазками, совершенно не похожий на обычных новорожденных, являющихся миру, как правило, в виде помятых, чуть синеватых нежных птенцов. Этот напоминал сдобную булочку и пах свежим хлебом. Варвара Павловна с его появлением слегка тронулась, это отметили все – но сумасшествие было вполне законным, ведь в поздних долгожданных детях, да еще сыновьях, души не чают. Поднося к лицу запачканные пеленки, она закатывала глаза в блаженстве и приговаривала: «Корочкой хлебной пахнет…»

Колобковое детство было как вынутая из жестяной шкатулочки копеечная драгоценность, упакованная в белые хрустящие бумажки, бережно замотанная в салфетки из паутинообразных кружев – нелепых, ненужных, надушенных маслянисто и до легкого головокружения, соседствующая с кусочками святого дерева из Гефсиманского сада (дядя Лев привез из Палестины вместе с закупоренной в жестяную банку Тьмой Египетской и гладкими камушками яшмы, агата и хризолита – ах, был один эксцесс в Гаспре)… Варвара Павловна всегда одевала его в парадное, как маленького принца – сначала батистовые платьица, затем – бархатные сюртучки, рубашечки с кружевными манжетами и запонками, и жабо, подколотые полудрагоценными брошками, жилетки с черными каменными пуговичками и с атласными ленточками сзади, ботиночки из телячьей кожи с пряжками и очаровательные белоснежные чулочки, ее находка – с помпончиками на шелковых тесемках. Все это вымазывалось в малиновом и черничном варенье, дырявилось о мебельные ручки, протиралось до катышек и ветошного лоска на натертых паркетных полах, скользить по которым с разгону было всегда так хорошо, разрисовывалось извлеченными из отцовского портфеля химическими карандашами, распарывалось и рвалось зачастую специально – в неудержимой тяге к познанию и в разлагающей всепрощающей вседозволенности. Антон Глебович сперва видел в сыне потенциального гения и, сидя у колыбели, наблюдая за нехитрой работой его пухленьких, крепких белых ручек, размышлял в умиротворении, почти засыпая, о том, чьей стезей он пойдет – Моцарта, Толстого, Леонардо – этот новый маленький мальчик. С течением времени Колобок упорно отказывался демонстрировать признаки каких-либо талантов, кроме, пожалуй, чуждого семье Маслещиковых уличного, хулигански-босяцкого. Удрав от заплаканной фребелички, он потом заявлялся домой, обогащенный трофеями – перочинными ножиками с инкрустированными ручками, чужими хрустальными чернильницами и даже часами на цепочке, и, проходя мимо застывших в дверях родителей, улыбался себе под нос. Антон Глебович думал: «Но ведь Ломоносов, поди, тоже в детстве босяком был…»

Однажды, в пахнущие марципаном и миндальным печением Святки, когда Маслещиковы, жившие, стоит заметить, не так уж богато, устроили суаре, пообещав гостям настоящее рождественское представление, и ангел в неостриженных еще, боттичеллиевских кудрях, чуть бледный от недавно перенесенной простуды, стоя на обитом шелком пуфике, обвел уставшим взглядом собравшихся и, нехотя, нагло глядя в глаза приглашенным дамам, произнес:

Жэ па Невскому маршэ,Жэ пердю перчатку.Жэ шершее ее, шэршэ,Плюнул, и опять маршэ.

Потом проворно спрыгнул – все в этот момент только ахнули – и скрылся за дверями, громко хлопнув откуда-то из недр квартиры.

«Каков мерзавец!» – говорила потом нянька, отмахиваясь от жарко обнимающего ее, топчущегося ботиночками по полным бедрам в юбках Колобка.

Это прозвище, приобретенное практически с рождения, как нельзя шло малышу – словно настоянному на солоде, вымешанному со сметаной, словно с ржаной румяной корочкой, с каплями гречишного меда в волосах, он ластился и целовался, то ли по детской невинной тяге к мягкому и теплому, то ли движимый рано пробудившимся мальчишеским и сильным – много и с удовольствием хватал ее за грудь, играючи, часто дышал, норовя укусить за ухо.

Тяга к пряткам, путешествиям и побегам проснулась у Колобка рано и, как это случается со всеми истинными страстями, выросла крепким сорным ростком вместе с прочим осознанием окружающего мира. Удивительно, что никто из домочадцев не выделял в нем этих склонностей, рассматривая их всегда как следствие совершенных накануне пакостей, как естественный бег от возмездия. А стоило бы задуматься, почему любимыми книгами Колобка были всегда те, где описываются чьи-то Пути и Скитания, дремучие леса, неведомые чужие земли, и при том превозносится возможность жить сегодняшним днем и одним лишь хлебом насущным. Будучи еще приготовишкой, он рассуждал: если человек может прожить на воде и хлебе, то все это излишество, с кофе глясе, помпонами и бельгийским кружевом на манжетах, послано человеку, чтобы задурить ему голову, отвлечь и сбить с Пути Истинного. Примерно неделю как-то выдержал без мяса, сладостей и каши. Вызывали доктора, и пост пришлось прервать, ибо гадостный вкус насильно вливаемых лекарств пересилил на время принципы. Решающий первый побег произошел зимой, в первый колобковый гимназический год.