Сергей Горбачев - Арабатская стрелка. Повесть

Арабатская стрелка

повесть

Сергей Горбачев

© Сергей Горбачев, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Слова

Если правда то, что в Киеве больше не любят русских, то в этом виноват только я…

Той осенью город был как никогда «жовто-блакитным». С утра небо проливалось дождём, а потом весь день опавшие жёлтые листья плавали в его голубом отражении. И вышагивать по тем цветным лужам, опять-таки, в жёлтых ботинках на толстой подошве, было одно удовольствие. До тех пор, пока Лерка не забыла в машине зонт. И хотя от внезапного ливня спаслись в ближайшей кафешке, но до неё ещё надо было добежать, и, видимо, тогда я и подпростыл.

Тот аптечный киоск на бульваре Леси Украи́нки, куда мы вырулили по дороге домой, был очень кстати. И если бы Лерка не осталась ждать в машине, я бы, конечно, так не оконфузился. Всего-то и надо было купить капли в нос, да одноразовые бумажные платочки, что может быть проще. С каплями, собственно, так и вышло, а вот с платочками, как-то не задалось…

Немолодая продавщица – дородная киевская тётка – протянула капли и две упаковки платочков, забрала гривны и дружелюбно кивнула на моё «Спасибо». Но шагнув, было, в сторону машины, я застыл, недоумённо разглядывая покупки. Вернее, одноразовые бумажные платочки, на упаковке которых синело по-украински довольно странное название. Не знаю, чем именно я тогда был озабочен, но перечитывая его на местный манер – «нижний дотык» – я вдруг понял, что произошло какое-то невероятно смешное недоразумение. «Ведь мне не нужен „доты́к“, – хмыкнул про себя я, – а уж тем более „ни́жний“». Неужто, перепутала тётка платки с…

– Женщина, извините, – снова заглянул я в аптечный киоск, – но вы перепутали. Я у вас платочки одноразовые просил, а вы мне вот… это дали… – неловко улыбаясь, протягивал я упаковки с «доты́ком».

– Что просили, то и дала, – недоумённо смотрела на свой товар продавщица. – Вам для чего надо?

– Ну, уж точно не для этого… – её вопрос откровенно развеселил. – Мне для носа. А это… явно для другого, – подмигнул я, с трудом сдерживаясь от смеха.

– А я и дала для носа, – ещё более недоумённо таращилась тётка.

– Интересно, что вы сейчас носом назвали? – не выдержав, расхохотался я. – Мне, вот, для этого носа, – трогал я рукой свой собственный нос и громко смеялся.

– А я тебе что дала?! – в голосе тётки стали появляться визгливые нотки. Она явно не понимала, что происходит, и на всякий случай перешла к обороне.

– Ладно, женщина, вы только не расстраивайтесь, всякое бывает, – давил я смех. – Я у вас платочки просил, а вы мне этот дали… нижний заты́к, – снова прыснул я.

– И чо?! – уже агрессивно спросила она.

– Ну, нижний же… – активно помогал я себе жестами, показывая, насколько нижний, не зная, как ещё объяснить продавщице её оплошность. И трудно описать, как же это было смешно.

Она наконец-то поняла. И так посмотрела на меня, что я поперхнулся своим смехом. Несколько секунд звенящей тишины, и тётка отчеканила:

– Ни́жный до́тык. Здесь написано: «Нiжний Дотик». Понятно тебе?! Не нижний, а нiжний – нежный по-русски. Не доты́к, а до́тык – прикосновение по-вашему. Понятно тебе?! «Нежное прикосновение» платки называются!

– Москаль клятый, изгаляться вздумал! – бросила она на прилавок обе упаковки с платочками, и с размаху захлопнула перед моим носом окошко киоска. Я даже извиниться не успел…

Клянусь, мне до сих пор стыдно, хотя уже столько лет прошло. Я ведь не издевался той осенью 2004 года, я, правда, не знал. Стыдно и смешно.

– Мишка, из-за тебя у нас тут Майдан случился, – долго ещё смеялась по телефону Лерка, звоня мне из Киева в Москву, припоминая эту игру слов.

А я думаю, что и второй Майдан через десять лет тоже из-за меня случился. Ну, как в той побасёнке, про взмах крыльев бабочки в дельте Амазонки, что вызывает цунами у побережья Японии…

Побережье Азовского моря от цунами никогда не страдало, но недоразумения на Араба́тскую стрелку – длинную косу в северо-восточной части Крымского полуострова – сваливались регулярно. Когда-то давно тут проходил почтовый тракт, и этот довольно удобный путь в Крым по узкой косе километров на сто был короче, чем дорога через Перекоп. Полосатые столбы здесь стояли, как и положено, каждую версту, колодцы – через пять вёрст, почтовые станции – через 25, трактиры и казармы – через 50. Главная станция звалась Тревогиньская, жили при ней донские казаки, переселённые на Стрелку вместе с семьями для несения службы на тракте.

В общем, обустроено всё было настолько хорошо, что во время Крымской кампании 1855 года англичане с французами снарядили целую эскадру для блокады Арабатской стрелки, дабы помешать передвижению русских войск. Долго союзники курсировали вдоль 110-верстной косы, удивляясь, как ловко маскируются русские, пока, наконец, не поняли, что патрулируют пустоту, так как почтовый тракт перевели на полуостров.

Но войну-то никто не отменял, поэтому доблестная эскадра смело разбомбила брошенные станции, трактиры да рыбачьи хижины и отрапортовала в Адмиралтейство, что укреплённые посты русских уничтожены, а их войска вытеснены с Арабатской стрелки. Вот только высадить десант на Стрелку союзники так и не решились. Но почтовую станцию со старинным казачьим названием Тревогиньская пожгли из пушек.

Сколько тогда в окрестных казачьих хуторах обитало жителей, Иван Пантелеевич Пономарь – председатель местного сельсовета – понятия не имел, но своё нынешнее хозяйство – село Стрелковое, выросшее на пепелище той Тревогиньской станции, досконально знал не только в лицах, но и в числах.

Сто пятнадцать дошколят и сто сорок шесть школьников были гордостью Ивана Пантелеевича, больше нигде на Арабатской стрелке столько детишек не родилось. Пенсионеров, правда, тоже немало – ровно четыреста сорок стариков вместе с Пономарём. Но зато работающего населения всё равно больше. И были для Ивана Пантелеевича эти без малого полторы тысячи односельчан не просто цифрами, которые он сводил по должности своей, это была вся его 70-летняя жизнь, где не только он каждого мальца́ знал в лицо, но и его самого знали сызмальства.

А сейчас председатель Стрелковского сельсовета Иван Пантелеевич Пономарь находился в большой тревоге. Очередное недоразумение подступило к Стрелке в марте 2014 года сразу с двух сторон…

– Нет, ты мне прямо скажи, председатель, что ты решил? – старуха Сварина сидела на краю табуретки и цепко держала Ивана Пантелеевича в прищуре своих выцветших за слишком долгую жизнь глаз. – Молчишь? А зачем тогда третьего дня в гости напрашивался? Я, вот, не дождамшись, сама пришла, хоть и бабка уже немощная.

– За тобой, Кузьминишна, вся наша «старая гвардия», сама знаешь, вот и напрашивался. А немощь свою ты ещё лет двадцать назад клюкой в подпол загнала, – усмехнулся председатель и посерьёзнел: – Прости, что сам не дошёл, хоть и собирался, столько всего сейчас… Слово мне твоё нужно, Кузьминишна, голова кругом идёт…

– Ну, так я тебе скажу, Пантелеич, слово своё… – задумчиво пожевала старуха губами. – Просто всё. По мне, так не важно, пожгут нас, как Тревогиньскую или нет. Важнее, за что жечь будут, – строго посмотрела она.

Председатель сельсовета побаивался её с детства. Порода такая была у Свариных. До всего им дело есть. Вынь да положь правду-матку на блюдечке. А если нет этой самой правды? Разве она всегда есть?

Старуха Сварина хоть и опиралась на свою клюку, но сидела с такой прямой спиной, словно и не давил на неё этот восемьдесят восьмой март в её жизни.

– Всё у тебя просто, Кузьминишна, – вздохнул председатель, – пожгут – не пожгут… Да-а, знать бы, как оно обернётся, мне бы, может, легче было, хоть бы и пожгли…

– А ты не ищи, где легче, ты ищи, где правда. Ты – власть или хрен собачий?! Отец мой, в 41-м го́де, на твоём месте собрал всех, да прямо в сельсовете сполох и объявил.

– Эх, порода… – снова вздохнул председатель.

Кто ж не слыхал в Стрелковом про председателя Кузьму Сварина, который всех колхозных дедов и пацанов, оставшихся после мобилизации, собрал в отряд и увёл по косе в керченские каменоломни партизанить, да там и сгинул? Кто не знает старуху Сварину, которую 16-летней девкой угнали в Германию, а она сбежала, и пешком, через Польшу, оккупированную Белоруссию и Украину, спустя десять месяцев вернулась в село, и, говорят, больше уже не пряталась, хотя Крым ещё под немцем был. Порода…

– Ты мне тут не пыхти, – не унималась старуха. – Тогда ясно всё было, где свои, где чужие, а сейчас везде свои. Потому и слово твоё ждут люди. Не рви ты их, председатель, сам решай. Никогда по жизни не юлил и сейчас не юли…

От таких вот слов старухи Свариной, Ивану Пантелеевичу легче не стало. Проводил до калитки, поблагодарил, да и вернулся в дом – в то же место, в те же думки.