Николай Верещагин - Роднички

Николай Верещагин

РОДНИЧКИ

Глава 1

Простим горячке юных летИ юный жар, и юный бред.

Он встретил Бубенцову на последнем из вступительных экзаменов, на истории, и, как только он увидел ее, в нем сразу что-то обрушилось. Он и лица-то ее как следует не запомнил — она спросила лишь, сколько у него баллов (она всех подряд спрашивала о баллах), спросила, он сказал, и она тут же отвернулась. А у него подошвы приросли к полу, сердце точно остановилось, и он еще минут десять простоял, прислонившись к стене, не в силах сделать хотя бы один шаг. Она же, встретив какого-то знакомого парня и поправляя ему ворот рубашки, весело заговорила с ним, а потом ушла с ним под руку, продолжая смеяться и болтать. Антон сразу же глухо взревновал ее к этому парню.

С того дня он не мог забыть ее, просыпался с мыслью о ней. Лица ее он себе даже не представлял, ведь он не успел ее толком рассмотреть. Остался в памяти только правильный овал, красивые выразительные губы и глубокие глаза взрослой женщины. Зато остро помнилось то ощущение, которое захватило его тогда в коридоре, какое-то тревожное и одновременно сладкое ощущение всесокрушающей паники, как будто в предчувствии близких и важных перемен. Это даже любовью с первого взгляда трудно было назвать — его словно током ударило, но так, что он уже не мог забыть этот удар.

Больше на вступительных экзаменах он ее не встречал. Не было ее и на зачислении и в первые дни занятий. Он не знал, на какой факультет она поступала, на дневное или на вечернее, и поступила ли вообще, но, когда на третий день вошел в аудиторию и сразу увидел ее в окружении нескольких однокурсников, то совсем не удивился. Он как будто знал заранее, что никуда от этого не деться — она будет учиться на филфаке, на одном курсе и даже в одной группе с ним.

Сразу, наверное, в первый же день, она поймала его взгляд, все поняла и стала обращаться с ним запросто и ласково, дружелюбно, как и с другими парнями, которым нравилась, которые откровенно ухаживали за ней. На курсе таких было двое: Гриша Пресняков, тот самый, которому она поправляла ворот рубашки в коридоре, неглупый, но внешне ничем не примечательный парень, и Валентин Багрич — полная противоположность Грише, такой видный, такой бодрый и сильный в движениях, что, глядя на него, невольно думаешь: «Вот что значит человек никогда не теряется, не знает сомнений и страхов, такой все может». Валентин был на курсе из «стариков»: ему было года двадцать три, он успел уже помотаться по свету — работал на стройке в Сибири, учился в каком-то «педе» и то ли был исключен, то ли сам бросил. Ходил он в толстой вязки свитере, который хорошо облегал его мускулистые плечи, курил трубку, носил бородку, и все это шло ему, все было к лицу. Антон больше ревновал к Валентину, потому что тот был красив и нравился девочкам, потому что при встрече целовал Бубенцовой ручку, а она, завидев его, всегда улыбалась и говорила, подавая руку: «Ты неотразим». И еще потому, что у Валентина, по слухам, было много любовных историй — почему Бубенцовой не быть героиней одной из них. Но и к Грише он ревновал тоже. С Гришей у Бубенцовой были какие-то особенно дружеские отношения, хоть он и не целовал ручку и вообще держался с ней очень скромно. Но на лекциях она всегда сидела рядом с ним, и он каждый день провожал ее домой. Раз или два Антон замечал в кротких Гришиных глазах какой-то слабый, но упорный огонек, и тогда ему в голову приходило, что в тихом омуте черти водятся и что именно с Гришей, а не «галантным» Валентином у нее что-то есть. Кроме того, на танцах в актовом зале, на поэтических и прочих вечерах у нее всегда находилось много знакомых: каких-то лощеных очкастых физиков и потрепанных местных поэтов, которые все как один обещали стать знаменитостями и с которыми она, если не сказать, что откровенно флиртовала, то довольно-таки свободно себя вела.

Разглядев все это, возмутившись ее поведением, Антоша наш в доску расстроился, решил, что ничего с ней не получится: ни за что он не встанет в строй ее поклонников, и стал демонстративно держаться от нее подальше, подчеркнуто не обращая на нее никакого внимания. Заметив это, Света стала к нему чуть внимательней, теплее, взгляд ее сделался чуточку вопрошающим: она как будто удивлялась, отчего это он, хотя она явно ему нравится, не увивается около нее, как другие, а держится в стороне. Взглядом она чуточку поощряла его, но он как будто не замечал этих взглядов.

С первых дней, как только поближе узнал ее, он сразу стал считать ее недостатки. Она была тщеславна, любила лесть и поклонение, не задумываясь, лгала по мелочам и могла, казалось ему, солгать в серьезном. Она была ленива, училась еле-еле, мало читала, хотя ловко умела произвести впечатление своим знакомством с серьезными вещами. В сущности, все эти недостатки он едва-едва заметил бы у какой-нибудь другой девушки, но в ней они казались ему чудовищными: ведь она была в его глазах чудом совершенства — и такое «внутреннее содержание»!

Но недостатки ее, хотя и возмущали нашего героя, не гасили его влечения, скорее, даже наоборот. Чем больше он убеждал себя, что она не «чудо совершенства», тем чаще она снилась ему по ночам, тем необходимей было каждый день ее видеть, тем сильнее он ее ревновал. Еще в ранней юности он заранее составил себе представление о том, какая должна быть любовь: какой должна быть она, его избранница, какой должен быть у неё характер, как она должна вести себя, — а было почти всё не так, почти все не устраивало его в Бубенцовой. Почти, но то малое, то незначительное, что мешало сказать «всё», не прибавив ради точности оговорочку «почти», чем, казалось бы, можно было и пренебречь, оно-то и было важнее всего, сильнее всего остального, сильнее его самого.

Не так давно он открыл, что всё можно обобщать и анализировать, и предавался этому с юношеской страстью. «Если я люблю ее, — спрашивал он себя, — то почему замечаю ее недостатки? И разве можно любить девушку с такими недостатками?.. А если не люблю, то что со мной происходит, почему я не могу смотреть на нее равнодушно, почему неотвязно думаю о ней, почему воскресенье, когда нет занятий, для меня самый унылый день, и я с нетерпением жду понедельника?.. Нет, все же это не любовь, — мрачно заключил он, — просто какое-то вожделение, меня влечет к ней один голый секс. (Каков моралист, а!) Надо вытравить из себя это, — окончательно решал он, — надо задушить в себе это мелкое чувство! Нет, любовь должна быть светлой и чистой, — продолжал теоретизировать он. — Любовь должна возвышать человека, делать его добрее и лучше, — уверенно находил он слова. — А я от любви сделался мрачным, раздражительным, мне свет не мил. Значит, это не любовь!» — довольный, что все правильно сходится, заключал он. — «Пусть бы она меня не любила, — уже все решив, размышлял он, не в силах остановиться. — Пусть любила бы другого. Но будь она умной, доброй, не такой тщеславной и ветреной, я бы все равно любил ее. Это была бы безответная любовь, ну и что! Я бы любил ее тайно и страстно, как недостижимый идеал, и эта любовь облагораживала бы, в душе не было бы места тем сомнениям и мукам, которые терзают сейчас». Размышления о безответной любви так увлекали его, что слезы временами выступали на глазах. Он хотел бы, как Желтков в «Гранатовом браслете», быть маленьким незаметным человечком и любить ее, недоступную и прекрасную, божественную в своем совершенстве. «Ах, зачем она недостойна безответной любви! — вздохнем мы вместе с бедным Антоном. — Зачем с ее красотой она только тщеславная и ветреная однокурсница!»

Нужно было кончать с этой глупостью. Он уже знал себя, помнил свои прежние влюбленности, помнил, что не раз уже внезапно влюблялся в какую-нибудь девушку, а вскоре почему-то охладевал и уже не мог понять, чем это она ему так понравилась. Решил, что и на сей раз будет так, надо, чтобы случилось так, и терпеливо ждал, когда это наступит. Но этого не случалось. Наоборот, он с ужасом замечал, что ничего не проходит, что целыми днями он как помешанный думает о ней, что даже на лекциях, когда он нарочно сидит подальше от нее, не смотрит в ее сторону, он думает только о ней и о ней, так что после звонка не помнит, какая сейчас была лекция: по языкознанию или фольклору.

Наше перо не в силах описать всю глубину смятения, все душевные муки молодого человека. Скажем только, что он начал раздваиваться, а всякий, кто испытал подобное состояние, знает, какая это неприятная штука. Разум его, четкий и, несмотря на молодость лет, искушенный в долгих размышлениях, внушал ему, что это нелепость, его любовь, что Бубенцова по всем своим качествам не заслуживает, чтобы сходить по ней с ума, а кто-то другой в нем знать это не хотел, плевал на всякие внушения, готов был покорно таскаться за ней, подобно Грише Преснякову, терпеть и насмешливые улыбки окружающих и ее кокетство и капризы. Самое забавное (хотя слово «забавное», пожалуй, неуместно в этой драме, переживаемой молодым человеком), самое поразительное, скажем мы, это то, что герой наш часто терял ориентировку, кто из двух спорящих, собственно, он сам. То ему казалось, что это он во всеоружии логики уговаривает избавиться от этого чувства кого-то другого, то мнилось, что это другой уговаривает и предостерегает его. А кто же он сам, «уговаривающий» или «уговариваемый», часто невозможно было определить.