Валентина Мухина-Петринская - Плато доктора Черкасова

Валентина Михайловна Мухина-Петринская

Плато доктора Черкасова

Сестре и другу Поплии Михайловне Далматовой

с любовью и уважением

Автор

ВСТУПЛЕНИЕ

Мне очень хотелось, чтобы в этой книге был подзаголовок: «Жизнь Николая Черкасова, рассказанная им самим». Но, говоря по чести, вспоминать о моей жизни еще рановато... Я всего лишь ученик десятого класса. Скорее уж это будет история моего детства. Но детство у меня так сложилось, что я стал свидетелем и участником событий необычайных, о которых мне хочется рассказать. Непреодолимая потребность, неизвестно почему возникшая, но тревожившая меня всю зиму.

К бабушке пришла ее старая приятельница-артистка, и они осторожно прикрыли дверь, чтобы не мешать мне заниматься. «Выпускной класс. Знаете, как ему сейчас тяжело? Такие требования!..»

Конечно, не ко времени я затеял свой рассказ. Мой друг Вовка зубрит теперь целыми днями, даже к рапирам своим не притрагивается, а он лучший фехтовальщик школы, не раз получавший призы за первенство.

Делу время, потехе час. Но для меня эта книга не потеха. Пока я не разберусь во всем сам, я не могу идти дальше, то есть раз и навсегда определить свое призвание, да так, чтобы не ошибиться, чтобы не каяться впоследствии.

«События необычайные» — это история экспедиции на плато, которому присвоено теперь имя моего отца. Это история научного подвига, человеческой дружбы, безрассудной женской любви, а также история одной застарелой ошибки. Никому, даже заклятому врагу, не пожелаю я повторения такой ошибки.

Все до сих пор удивляются, как мог отец взять меня, двенадцатилетнего мальчишку, с собой в опасную и тяжелейшую экспедицию на Крайний Север? Экспедицию, уже однажды окончившуюся трагически для всех ее участников. Отец был единственным, кто вернулся тогда живым с этого плато... Обстоятельство, бросившее тень на всю его последующую жизнь. Что бы вы сказали о капитане, который спасся один из всей команды корабля? Даже если бы он и не повторил безумного и низкого поступка лорда Джима из чудесной книги Конрада «Прыжок за борт».

Отец организовал и возглавил эту роковую экспедицию. В ней погиб и отец Жени Казакова, известный геофизик. Но Женя, избравший профессию своего отца, никогда не обвинял доктора Черкасова, как это делают сейчас другие. Женя верил ему как ученому и человеку, восхищался им и никогда не подозревал его. В чем? В чем бы он мог подозревать моего отца? В убийстве, что ли? Какая чушь!

Все дело в том, что объяснение, которое представил мой отец по возвращении, мало кого могло удовлетворить.

Так, например, отец объяснил, что рабочий экспедиции Алексей Абакумов скрылся, когда они тронулись в обратный путь, угнав половину лошадей, забрав оружие и припасы, что и послужило причиной гибели двух других членов экспедиции.

Так вот, коллеги моего отца нашли, что, принимая во внимание дикое безлюдье местности и суровость климата, все это было малоправдоподобно.

Моего отца некоторые ученые не любили за его резкость, нетерпимость к чужому мнению и еще за то, что для него не существовало никаких авторитетов.

С неохотой они отдавали ему должное как большому ученому, доктору географических наук, принесшему своей родине немало ценных открытий. Мой отец считается крупнейшим теоретиком географии, а в эпоху великих технических открытий это имеет огромное значение. К несчастью, все считают, что у отца неуживчивый, тяжелый, взбалмошный характер. Может быть, так оно и есть, но его любят студенты, а также те, кто шел с ним неизведанными путями навстречу открытию.

Но прежде чем приступить к описанию второй экспедиции на плато, я должен хотя бы вкратце рассказать о своем детстве.

Глава первая. МОЯ БАБУШКА И Я

Больше мамы и отца, больше всех на свете я любил свою бабушку Елизавету Ивановну Никитину. Она замечательная женщина — справедливая, добрая, веселая и умная.

Когда родители мои занимались наукой, уезжали в очередную экспедицию или заграничную командировку, она воспитывала меня. Только благодаря бабушке я не был одиноким, заброшенным ребенком, получил свою долю тепла и ласки, без которой ребенок хиреет, как от недостатка витаминов или солнца.

Бабушка была женой скромного бухгалтера в театре, но рано овдовела, оставшись с ребенком — моей будущей матерью. Сама бабушка всю жизнь проработала суфлером в одном и том же московском драматическом театре. Не скажу в каком, потому что моим родителям это может не понравиться (поэтому я изменил все имена).

Бабушка перестала работать, когда родители мои отправились в арктическое плавание на судне «Заря». Я был еще совсем маленький.

Самое раннее мое воспоминание относится, вероятно, к двум-трем годам. Я только что проснулся и стою в кроватке. На мне что-то пушистое, меховое, теплое. Балконная дверь открыта настежь, и в комнату свободно заходят мороз и солнце. Бабушка в шерстяном свитере сидит в кресле, курит и читает. Она высокая, худая, с насмешливым, крупным ртом; глаза у нее серо-зеленые, блестящие и красивые, как у ее кота Тутса; черные, прямые волосы немного не доходят до костлявых плеч. Она носит большие роговые очки, через которые видит насквозь всех людей и особенно моего отца. Она так и говорит: «Я вижу его насквозь — эгоист и деспот!»

Я долго разглядываю бабушку, пока она не захлопывает книжку: «Проснулся? Что ж ты молчишь... Удивительный ребенок, никогда не плачет!»

Балконная дверь мигом закрывается. Меня тормошат, переодевают, целуют, кормят и ведут гулять.

В детский сад меня не отдавали. Бабушка уверяла, что я нисколько не стесняю ее. «Такой, знаете, спокойный парень! Мы с ним дружим». Мы действительно дружили.

Когда я стал подрастать, мы с ней ходили по всей Москве, не забывая посещать дневные сеансы в кино. Но чаще мы ходили на репетиции в театр.

В театре ей всегда были рады все — начиная от режиссера и артистов и кончая театральным пожарным. Она заменяла «гриппующего» суфлера, помогала «сбившейся с ног» портнихе, грунтовала декорации художнику, когда ее подручный «уходил с поручением»,— кому она только не помогала. Иногда она сидела в кассе на диванчике и давала расстроенной кассирше советы, как «осадить» зазнавшегося зятя, который воображает, что его теща — прислуга. Артисты поверяли ей свои радости и горести. Иногда на нее сердились, что она не желает «примкнуть» к какой-то стороне. Но потом обиженный вспоминал, что «это же Елизавета Ивановна, она отродясь ни к кому не примыкала», и целовал ей руку, если это был мужчина, женщины целовали ее около уха.

Меня бабушка обычно усаживала в уголке театральной ложи или в первом ряду огромного пустого партера и тотчас исчезала. Я не боялся. Мне было очень интересно. Все меня знали, и я всех знал. Часто ко мне подсаживался сам режиссер Давид Львович Гамон-Гамана. Большой, тучный, иногда веселый, иногда злой, он всегда тяжело дышал, потому что у него астма. Мы с ним просматривали сцену-другую — внутри у него что-то сипело, хрипело, постукивало, как испорченные часы,— потом он срывался с места и с удивительной для его комплекции легкостью забегал по боковым ступенькам на сцену.

Ох, тогда доставалось какому-нибудь артисту! Иногда меня брала за руку та или иная артистка (от них так хорошо пахло — не табаком, как от бабушки, а цветами) и водила по всему театру. Иногда по дороге обо мне забывали, и я сам пробирался обратно на сцену: меня тянуло туда, как магнитом.

Я был в театре свой человек. Одни меня звали, как бабушка,— Колька, другие, как мама,— Коленька, некоторые, как мой отец, величали Николаем. Тучный режиссер Гамон-Гамана называл меня «Кузнечик» — почему, я так никогда и не узнал. Может, потому, что у меня были зеленые глаза и зеленый лыжный костюмчик? Все находили, что я «поразительно похож на бедную Лилию Васильевну», то есть маму. О ней в театре вспоминали, словно о мертвой: «Бедняжка, была такая талантливая!», «Бедная Лиля, ей прочили такое будущее!».

— Я бы его удушил собственными руками! — гудел артист, исполнявший роль Отелло. (Это о моем отце.) — Какая барабанщица была! (Это о матери.)

— Бабушка, разве мама была барабанщиком? — спрашивал я на обратном пути.

— Она играла Нилу Снежко в пьесе «Барабанщица». И к а к играла!.. Твоя мать была поистине лучшей Барабанщицей в стране. А если бы ты ее видел в роли Тани... из пьесы Арбузова!.. Но она всегда говорила, что ее лучшая роль впереди. Ах, кабы ты ее видел на сцене!..

Бабушка поспешно сморкалась. Глаза ее начинали сверкать, как у кошки. Это она вспоминала моего отца.

В театре была «сама». Она была ровесницей бабушки, но считалась молодой. На сцене она была действительно молодая. Она играла лучше всех, потому ее называли «заслуженной» и «народной». Я видел ее много раз в пьесах Шекспира и Островского, Погодина и Леонова — каждый раз она была совсем другим человеком. Если бы она играла подряд в тысяче пьес, вы бы увидели тысячу разных людей. Она была неистощима. Ее все звали «наша Софья Андреевна». Она любила мою мать, потому что мама могла играть так же хорошо, как она сама. Но мама бросила театр, а Софья Андреевна оставалась в нем до самой смерти, пока еще могла ходить. Известный драматург написал даже специально для нее пьесу, где она по самой роли могла то и дело отдыхать. У нее была смертельная болезнь, а она все играла, пока не слегла совсем. Она лежала дома и ждала смерти. Бабушка навестила ее (без меня) и спросила: «Ну как вы, голубушка Софья Андреевна?», и та ответила: «Жду». Бабушке стало очень страшно. Она поняла, кого ждет великая артистка.