Николай Погодин - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4.

Николай Погодин

том 4

Собрание сочинений в четырех томах

Янтарное ожерелье

Роман

Статьи

Составление, подготовка текста и примечания А. Волгаря

Оформление художника В. Валериуса

ЯНТАРНОЕ ОЖЕРЕЛЬЕ

Роман

Глава первая

Знаменательный сон

Под утро ей приснились цветы, но… бумажные. По привычке разговаривать с мертвой природой она тут же сказала им, что они глупые, жалкие, хоть и привлекают своими нежными красками и гофрированной бумагой. Этот памятный сон не тянулся, как другие сны, путаными картинами, а приснился целиком и сразу пропал. Она и в жизни терпеть не могла бумажных цветов и даже ссорилась из–за этого с теткой Ниной Петровной.

Еще не просыпаясь, она почувствовала великое счастье в душе: сегодня предстоял переезд на новую квартиру. Новую до восторга, до невероятности! Что же касается сновидений, то даже жуткие сны не отягощали ее поутру. Может быть, потому, что ей не было еще двадцати лет.

Она всегда об этом помнила. Пусть она, Ирина Полынкова, по паспорту человек уже совершеннолетний, и все же ей девятнадцать, а не двадцать…

«Я, — часто говорила она себе, — еще никогда не любила». Школьные романы в счет не шли. Да и что там было? Одни пустяки! А любовь оставляет след в жизни человека. В этом смысле жизнь ее пока проходила бесследно. Но, как и полагается, она мечтала о любви. Ей мнился герой ее романа, придуманный в школе, за партами старших классов. Он обладал светлой красотой, был мужественно–великолепен, изящно одевался, умел хорошо вести себя в обществе… Его смутный образ часто являлся ей в мечтах и был не человеком, а скорей каким–то неопределенным и голубым туманом. Но она не хотела думать об этом и с нетерпением ждала, когда же герой явится ей на самом деле, а не только в мечтах.

В жизни Ирочки был один след, огромный, вечный: в первый год Отечественной войны она потеряла мать и отца. После этого страшного удара что–то в ней осталось навсегда. Внимательный и чуткий взгляд заметил бы это в ее всегда чуть сдвинутых бровях, в зрачках, которые иногда останавливались и леденели, в улыбке, всегда появлявшейся медленно и точно после борьбы. Но для того, чтобы это заметить, требовался очень внимательный и чуткий взгляд…

Наконец Ирочка проснулась. Ленясь повернуть голову, она скосила глаза и увидела на полу огромный, туго стянутый узел. Да, они сегодня действительно переезжали! Ирочка беззвучно засмеялась.

Из своего угла, загороженного выцветшей репсовой ширмой, дядя Иван Егорович хрипло спросил:

— Чего смеешься, Ирка?

Его душил тяжелый утренний кашель закоренелого курильщика, но слышал он удивительно.

— Так просто… от радости, — ответила она тоном, каким отвечают близким людям, понимающим все с полуслова.

— От какой?

— Вот тебе и раз!.. Сегодня, кажется, переезжаем.

— А… — почти безразлично откликнулся Иван Егорович и снова погрузился в свой кашель.

Будь дома жена, она непременно выгнала бы его кашлять на кухню. Но Нина Петровна была в больнице, на дежурстве, и Ивану Егоровичу было раздолье жить, как хочется: кашлять, курить, разговаривать с Ирочкой, не вставая с постели…

Сегодня ему больше всего хотелось поговорить с племянницей о том, что он уже давно скрывал от нее. Примерно неделю назад он съездил в центр города, нашел магазин «Русские самоцветы» и за двести пятьдесят рублей купил ожерелье необыкновенного, белого янтаря. Но как вручить Ирочке этот великолепный подарок? Можно прочитать ей мораль: «Пусть это ожерелье…» Можно совсем просто: «На… и не говори тетке». Но как же не говорить, если тетка так проницательна? А тут и проницательности–то не надо. У Ирочки сейчас своих денег нет, откуда же взялось ожерелье? Проклятый кашель не давал сосредоточиться.

Иван Егорович приходился Ирочке дядей только благодаря своей супруге. Нина Петровна и покойная мать Ирочки были родными сестрами. О том, что Ирочке куплено ожерелье, тетка не должна была знать. Не потому, что она была злым гением семьи, и не потому, что ожерелье стоило двести пятьдесят рублей. Оно могло стоить в два раза дороже или в десять раз дешевле. Это ничего не меняло. Просто у Нины Петровны были свои взгляды на жизнь. Покупка ожерелья не соответствовала этим взглядам.

Ирочка лежала и молча ждала, когда Иван Егорович перестанет кашлять. Она смотрела на мутный, закопченный потолок и прощалась с ним. Прощалась она и с ветхим абажуром, расползавшимся от легкого прикосновения. В последний раз она слушала привычные утренние звуки родной ее сердцу старинной московской улицы. Но вдруг до нее донеслось что–то новое. Ирочка прислушалась. Внизу — а они жили на пятом этаже — звучали незнакомые голоса. Временами кто–то начинал петь — лихо и даже с присвистом. Странно. Может быть, уже приехали новые жильцы? Но ведь квартира нуждалась в капитальном ремонте.

Надо было прощаться с утренними разговорами, которые она вела с дядей в те дни, когда тетка бывала на дежурстве. Разговоры эти доставляли им обоим огромное удовольствие. С давних пор Иван Егорович прививал Ирочке свои собственные человеческие качества. А Ирочке и в голову не приходило, будто Иван Егорович ее поучает, как это часто и надоедливо делала тетка.

Да, с утренними разговорами надо прощаться. В новой квартире Иван Егорович с теткой поместятся в главной, большой комнате, а Ирочка будет жить отдельно.

Незнакомые голоса переместились теперь наверх, видимо, на крышу. Внизу по–прежнему то и дело слышалось лихое пение. Утро было такое, каким ему и полагается быть в мае. Иван Егорович утих, но голоса не подавал. Ирочка знала, что в таких случаях он думает о чем–то серьезном. Потом скажет. Надо помолчать. А он, Иван Егорович, думал о том, что скоро наступит лето и тогда он надолго воцарится у себя на даче. Какое это будет счастье! Всю свою долгую совместную жизнь с Ниной Петровной он страдал как курильщик. Жена выгоняла его курить на кухню, когда бывала дома, и точила за то, что он курит в комнате без нее. Он проветривал помещение, применял душистые вещества, озонаторы, даже окуривал комнату ладаном, но все равно, войдя на порог, жена зловеще произносила: «Курил?» И он уходил на кухню, всю жизнь, около сорока лет…

Ирочке надоело молчание. Деланно зевнув, точно только что проснувшись, она сказала:

— Иван Егорович, ты там живой?

— Ну, конечно… Я думаю.

— О чем, не секрет?

— Как буду жить на даче.

— На даче… Тоже мне дача, — передразнила Ирочка.

— А что? — Иван Егорович даже чуть рассердился. — Превосходно! Я буду курить там сколько хочу.

Ирочка тихо засмеялась.

— Кто о чем…

— А что? Хоть покурить вдосталь, не как бесу изгнанному…

Ирочке сделалось смешно и в то же время жалко Ивана Егоровича.

— На твоем месте я бросила бы курить, — сказала она.

— Вот еще… — спокойно проворчал Иван Егорович.

— Или развелась бы с Ниной Петровной.

Эти слова, по–видимому, ужаснули его.

— Бесстыдница! — воскликнул он и напустился на Ирочку: — Как ты могла сказать такую ересь?! Развестись… С кем? Ты подумай. Она мне родная жена! Мы с ней всю жизнь провели.

«Провели… — подумала Ирочка. — Именно что провели». — Ей вдруг сделалось донельзя весело, и она почувствовала, что сейчас любит дядю, как никогда.

— Ты же всю жизнь не мог накуриться… Она тебя гоняла, как беса. Сам сказал.

— Как можно?! — кричал между тем Иван Егорович. — Она есть жена, супруга. Ты понимаешь эти слова или не понимаешь?! В них корень человеческой жизни. Я тебя за родную дочь считаю… А ты что?! Разведись! Будто не в нашей семье живешь! Стыд!

Он кричал, но Ирочка знала, что крики его идут не от души, а от желания показать себя разгневанным. На самом деле Ивану Егоровичу было неизвестно, что такое подлинный гнев. Это чувство выражалось у него скорбью, обидой и презрением к людям, на которых действительно следовало гневаться.

— Ах ты, Ирка, Ирка!.. Плохое же у тебя мнение о семейной жизни. Берегись!

Он умолк, пошуршал спичками, закурил. Утро начиналось, как всегда. Иван Егорович нередко отчитывал Ирочку, и в такие минуты она особенно его любила.

— Я ведь в шутку сказала, дядя, — мягко возразила Ирочка.

Он не ответил. Значит, сердился. Не надо его умасливать. Он не любит, когда к нему ластятся, как не может терпеть любую человеческую униженность. Но Ирочке хотелось говорить, потому что сердце ее ныло сладкой болью невысказанного счастья.

— Дядя, ты не знаешь, кто это у нас во дворе гомонит?