Нотэ Лурье - Степь зовет

Нотэ Лурье Степь зовет

Москва

«Художественная литература»

1977

Первый большой роман молодого писателя, давший ему путевку в советскую литературу, посвящен теме коллективизации в еврейской деревне (такие существовали в родном писателю Гуляй-Польском районе Запорожской области). Роман многократно переиздавался на идише, русском и украинском языках, автора называли «еврейским Шолоховым», он был принят в Союз Советских Писателей и принимал участие в Первом Съезде ССП.

Часть первая

Перевод Т. Лурье-Грибовой

Шефтл Кобылец, яростно щелкая в воздухе кнутом, погонял своих буланых. Телега с грохотом неслась мимо веселокутского баштана, поднимая густую теплую пыль с разбитой за день колесами и скотом дороги.

Над буйно зеленевшим баштаном, тянувшимся до самых гуляйпольских могилок, уже садилось, разливаясь оранжевым заревом, раскаленное солнце. Вдоль дороги, мерно покачиваясь, вздыхали, перешептывались длинные, заостренные листья кукурузы и желтые венцы подсолнухов, широким кольцом опоясавшие баштан.

Шефтл Кобылец, широко расставив ноги, сидел на жидкой охапке соломы, подскакивая на каждой кочке вместе с тележной осью.

Искоса поглядывая на баштан черными, как смородина, глазами, он то и дело шмыгал носом и огорченно сплевывал сквозь зубы.

— Везет же людям! Какие подсолнухи вымахали!.. Но-о!..

Он все оглядывался на ряды подсолнухов и щурил левый глаз, точно подсчитывал, сколько же это семечек чистым весом соберет со своих десятин Веселокутский колхоз.

— А, на что оно мне сдалось! Все равно не мое… Куды, курносые!

Шефтл возвращался из Веселого Кута. Он изъездил село вдоль и поперек, думал нанять одного двух подручных на время уборки. Пришлось уехать ни с чем, и сейчас он срывал сердце на лошадях за то, что гонял их без толку.

— Айда! — кричал он, нахлестывая вожжами лошадиные шеи. — Куды?! Чтоб им сгореть вместе с их подсолнухами, из-за них и работника не наймешь… Но-о, курносые! Но-о!..

С тучей пыли он влетел на плотину и пустил лошадей мелкой рысью.

Внизу мутной зыбью подрагивал ставок, чуть дальше чернели в огненном небе редкие купы камышей. Возле них, склонившись над водой, стояла девушка. Шефтл повернул туда свое скуластое небритое лицо, разглядел, что девушка не здешняя, не бурьяновская, и натянул вожжи.

Лошади пошли шагом.

Девушка стояла по щиколотки в воде и стирала кофточку. Ее зеленая юбка с захлестнутым за пояс подолом обтягивала крутые бедра и обнажала полные ноги с крепкими, круглыми икрами.

Она шлепала по воде мокрой кофточкой, ставок вокруг нее ходил ходуном, и к плотине бежали маленькие красноватые волны.

Шефтлу вдруг почудился тонкий, пряный запах зеленого луга.

За плотиной он соскочил с телеги, здоровым тумаком завернул лошадей и, подобрав вожжи, погнал их в мутную, глинистую воду. Телега передними колесами въехала в ставок. Шефтл стоял с вожжами в руках и посвистывал.

Кобылы осторожно коснулись храпами прохладной поверхности пруда, шумно выдохнули воздух из ноздрей, точно сдувая с воды невидимую пыль, и не спеша стали тянуть сквозь зубы сумрачно розовевшую воду.

А их хозяин привалился плотно сбитым плечом к грядке телеги и все посматривал прищуренным глазом в ту сторону, на камыши, где девушка полоскала кофточку. Над его низким упрямым лбом топорщилась шапка черных волос.

«Ну и девка, что тебе твой подсолнух!.. Кто она?» Он сплюнул сквозь зубы и посвистал буланым:

— Фью-у… Хлещите! Куда вас несет? — Ему хотелось подольше задержать лошадей на водопое.

Девушка разогнула спину и слегка повернула свою светловолосую голову к Шефтлу.

Теперь Шефтл открыто смотрел на нее. Девушка выпрямилась во весь рост, ее обнаженные ноги белели над водой.

«Красивая девка!»

— Пр-рр, курносые!..

«Ядреный подсолнух… Такую хоть поперек реки клади заместо гати весной…»

— Но-о, черти! Годи! — крикнул он буланым. — Годи! Передние, меньшие колеса резко взяли в сторону, вода между ними завилась водоворотом и всколыхнула вокруг мелкие волны, которые с плеском покатились к камышам, к девушке. Заметив, что она снова посмотрела на него, Шефтл торопливо расправил вожжи, на ходу лихо вскочил на телегу и с оглушительным грохотом отъехал от ставка. Он уже свернул на улицу, а ему все казалось, что девушка стоит и смотрит ему вслед.

Шефтл Кобылец уже давно подумывал о том, чтобы взять жену в дом. Помощницу. У себя на хозяйстве он был считай что один и никогда не управлялся в срок. Вечно он опаздывал сеять, потом косить, убирать хлеб с поля и молотить.

Весь вечер он слонялся по двору и ворчал на больную, сухонькую мать, которая, сгорбившись, сидела на рядне около завалинки и тихо бормотала молитву.

— Говори, что хочешь, — одному в степи не справиться. Земле нужны руки — и все тебе тут. Руки и пот нужны земле. По такой жаре зря только гонял лошадей, никто не идет. В коллективы полезли, лентяи…

— Ну, зачем ты это мне говоришь? Что с меня возьмешь? — вздохнула в ответ старуха, прервав молитву.

Шефтл присел рядом с ней на завалинку и тяжко засопел.

— Один я ничего не сделаю, хоть бы не знаю как жилился. Хоть разорвись, одному с ней не сладить, с землей.

Сегодня больше, чем когда бы то ни было, ему хотелось жаловаться, бранить мать, которая сидит у него на шее, больная, безрукая. Помощи от нее нет, так хоть выговорить ей за все — за несжатое поле, за неполадки в хозяйстве, за себя.

— Несчастная я! — плакалась старуха. — Доля моя горькая! Выходила этакого бугая, поперек себя шире, — и ни для кого у него сердца нет, все о себе…

— Да уймись ты! — Шефтл встал с завалинки и вышел за ворота.

Хутор под бледным вечерним небом лежал тихий, притаившись в темноте. Только в красном уголке слабо светились оба окошка да во дворе комнезама мелькали фигуры хуторян.

«Опять, видно, насчет коллектива, — подумал Шефтл. — Работники тоже, лентяи задрипанные! Делать им нечего, новенького захотелось».

Он сплюнул и вернулся во двор.

— Ты бы хоть переоделся, на субботу глядя. Я уже с час как свечи зажгла, — ворчала старуха. — Хоть раз в неделю помолился бы, чтоб отец-покойник не мучился в могиле… Нет, толчется, как соседский бугай, прости меня бог. Вырастила, выходила… — Старуха горько кривила запавшие губы. — Проклятье мое, почему ты не женишься? Силы, что ли, нет? Я уж отработала свое, мою каплю пота степь уже высосала. Чего тебе от меня надо? Найди себе жену — она и в поле поможет, и во дворе станет веселее…

Шефтл ничего не ответил. Ушел в глубь двора, залез в телегу и растянулся на охапке соломы.

Девушка, которую он видел под вечер у ставка, все не шла у него из головы.

«Вот такую бы в жены, — думал он. — Она права, старуха, с такой чего бы только…»

Лежа с закрытыми глазами, он стал представлять себе, что было бы, если б девушка вошла к нему в дом. Вот она в конюшне, сгребла большими вилами навоз, замешала сечку кобылам и тащит его, Шефтла, в клуню, на солому…

«К кому она приехала?» — подумал он, вылез из телеги и пошел к ставку.

Над хутором плыло голубовато-пепельное небо. На широкой извилистой улице, одной-единственной в хуторе, было тихо, пустынно. Там и сям в празднично вымытых окнах мерцали продолговатые огоньки свечей, которые набожные хуторянки зажгли в начищенных медных подсвечниках, как только на небе показались первые три звезды.

А Шефтл шел к плотине и думал о девушке и о своем хозяйстве.

«Нету рук — тогда и худоба ломаного гроша не стоит. Земле нужны руки, а в горячую пору жена тоже помощница, еще какая!»

Он снова представил себе девушку и почувствовал, как что-то в нем заклокотало, закипело, словно откуда-то изнутри пробился свежий родник, и струится, и щекочет, и радует сердце.

У плотины было тоже пустынно, сумрачно. Вечер низко стлался над ставком, вода неподвижно синела. Только в камышах нет-нет что-то булькнет и плеснется.

Девушки около камышей не было. Шефтл потоптался на берегу, зачем-то поднялся к пустому загону, потом, словно спохватившись, пошел к красному уголку при комнезаме.

Проходя мимо палисадника красного уголка, он наткнулся на Якова Оксмана.

Оксман схватил его за конец выбившейся из штанов рубахи и потащил в сторону.

— Слыхал? К нам уже прилезли… — Он испуганно оглянулся. — Опять они там со своим коллективом, а? Думают, Бурьяновка — это им Веселый Кут… Конец, богачей у нас не осталось, одни голодранцы. — Его облезлая бороденка тряслась. — Одни голодранцы… Хватит, меня и так уже ограбили, четыре подводы пшеницы вывезли, хватит… Можешь не беспокоиться, теперь возьмутся и за тебя, последнюю шкуру сдерут. Я уже кое-что слышал насчет этого. — Он закашлялся и снова опасливо оглянулся. — Потолковал бы ты с Калменом Зоготом, зашли бы с ним ко мне…