Виктор Попов - Закон-тайга

Виктор Попов

Закон-тайга

Повести

Закон-тайга

Через тридцать шесть вечеров, не считая нынешнего, с одним из них произойдет несчастье. Виной ему — оба; пожалуй, даже не оба, а все трое, хотя вина третьего крайне относительна. Знай, что обстоятельства сложатся именно так, они вели бы себя иначе. Были бы терпимее, мудрее. Взрослее были бы, наконец.

I

Костер увядал. Опавшие лепестки пламени свернулись и жухло трепетали на рубиновых сучьях, которые еще не рассыпались угольками, но кое-где уже подернулись жемчужным зольным налетом. В ночи за костром бесновались комары. Они не пищали, не звенели, они слаженно и кроваво выли на одной ноте: у-у-у…

— Диметилфталат — это здорово. Вообще химия — вещь…

— Еще бы. Помнишь: перчатки, накомарники?.. Ужас. Сидишь, как за решеткой. Смотри, это ж чудо. — Она вытянула руку, вокруг которой с густым воем толпились комары. — Даже ни-ни.

Около костра сидели двое. Он, сухопарый, остроносый юноша, в куртке-канадке с множеством замков-молний, и она — девушка лет двадцати трех, немножко курносая, немножко крутолобая, немножко суетливая, но, как любая девушка в тайге, казавшаяся загадочнее, интереснее, чем была на самом деле. Может, вы замечали, что в тайге, в горах, на море женщины кажутся особенно привлекательными. Причина тому — скорее всего контраст, каким является само женское пребывание в местах суровых и никак не приспособленных для тех, которых издревле принято считать полом прекрасным и слабым. Само появление женщины в глухомани — событие достаточно романтическое и, как всякая романтика, притягательное.

Петр не задумывался над причинами. Просто-напросто он был убежден, что любит Наташу давно, и таежное одиночество не причастно к его чувству. Он везде любил бы ее, потому что она — Наташа, потому что она же такая, как другие. И в любом городе так же, как здесь, он мучился бы оттого, что она не любит его. А обстоит, пожалуй, именно так. Он замечал, что в присутствии третьего их спутника, Константина, Наташа начинает вести себя неестественно: смеется чуть громче обычного, обращается к помощи Константина чуть чаще, чем требуется, бывает с ним, с Петром, чуть нетерпимей, чем допустимо. Он не мог твердо отметить, когда и в чем она переходила границы. И поэтому, будучи убежден, что это «чуть» существует, всякий раз, когда оставался наедине с Наташей, пытался выяснить обязательную для себя истину. Но так как он никогда не говорил об этом прямо, то Наташа не считала нужным вносить враждебную определенность, и все разговоры их сводились к шуткам или спасительному острословию. Но чем ближе был конец работы, а с ним пребывание в тайге, тем больше Петр хотел и боялся объяснения.

С девушками вообще Петр не был робок. От института в нем осталась замешанная на крепкой дружбе студенческая закваска. Для него естественным было явиться к приятельнице и непринужденно потребовать: «Слушай, старуха, у меня рукав на рубахе распоролся, давай займись». Так же естественна была для него ее просьба: «Петюньчик (почему-то никто из них не хотел звать его Петром!), у меня электроплитка барахлит, вмешайся, ради бога». В разговорах с друзьями он убежденно витийствовал на тему о том, что человек — не раб своих страстей, и, относя любовь к страстям, доказывал, что чувства должны покоряться разуму. Знакомство с Наташей — встретились они в поисковой партии — не изменило его убеждений. Вначале, как и других девушек, он звал ее старухой, откликался на Петюньчика и вообще не предполагал в своих взглядах ломки. Катастрофа пришла неожиданно. Как-то, собирая пробы, он и Наташа ушли далеко от лагеря. Ранние горные сумерки сбили их на незнакомую тропу, которая вела неизвестно куда. Вначале они шутили над бедственным своим положением, потом вспомнили рассказы о товарищах, так и не вернувшихся с поиска, о матерых медведях и помрачнели.

Ночью, когда они сидели у костра, Петру было не по себе, но он думал, что Наташе еще страшней, и крепился. Проверяя свое исповедание, он мысленно твердил, что человеку страшно потому, что он разжигает себя думами о страхе, и стоит лишь не думать о нем, чтобы не было страшно. Стараясь сосредоточиться, он стал наблюдать за Наташей. Обветренная, загорелая, угловатая, она тем не менее выглядела, как ему казалось, очень беспомощно и была относительно спокойна лишь потому, что чувствовала его сильную мужскую близость. В ту ночь он видел себя мужчиной джеклондоновского облика и очень хотел какого-нибудь испытания. На рассвете, когда похолодало, он накинул на дремавшую Наташу свою куртку. Стало знобко. Повертываясь к костру то спиной, то грудью, он даже немного гордился ознобом. Какая-никакая, а жертва. Утром, при свете, Наташа стала прежней — шумливой, задиристой. Но в его памяти они остались парой той ночи: он — волевой, мудрый, всемогущий мужчина, она — внешне беспечная, а в сущности беспомощная, нуждающаяся в его силе и защите женщина.

С тех пор у него как-то не поворачивался язык назвать ее старухой, она тоже стала звать его Петром.

Та ночь случилась в начале прошлого лета, сейчас — новая осень. За это время им не приходилось бывать вместе. Не то что кто-то избегал встреч, просто Георгий Амбарцумович, начальник разведрайона, в прошлом году распределил их по разным отрядам. Петр постеснялся его просить и убедил себя, что ему непременно повезет, что обязательно выпадет случай. И случай действительно выпал — в этом году на обследование сто четвертого квадрата послали Наташу и Петра. Коллектором — только для зарплаты, а попросту, рабочим — с отрядом пошел Константин. Очень плохо, что, пошел именно он. Ведь из-за него и появилось это самое «чуть», о котором надо заводить разговор.

Разговор, разговор! Как ты порой нужен и как тебя в то же время боишься. Кажется, совсем к тебе подберешься, но еще тысячу раз подумаешь, начинать или нет. А вдруг пойдешь ты не так, как хочется, вдруг обернешься беспощадной своей стороной, и станет после тебя так больно и горько, как бывает больно и горько здоровому человеку, узнавшему, что здоровье его — видимость, а на самом деле он неизлечимо хвор. Если бы ты, разговор, всегда трафил, был легким и безоблачным. А то ведь… Поневоле тысячу раз подумаешь.

Вот тебе, Петро, и случай. Ждал ты его, ждал, а оно, видишь, как вышло. Пошел с вами Константин, и запуталось все таким узелком, который не развязать, не ослабить. Разрубить можно, не развязать. А рубить боязно. Смотрит Петр на облетевший костер, суровеет лицом, кусает губы. За костром — Наташа. Сидит, уперев подбородок в колени, жует былинку, на крутом лбу полукольцом застыл выбившийся локон. Этот часто выбивающийся локон придает Наташиному лицу задорное выражение. Такое выражение очень нравится Петру, а Наташу приводит в негодование. Обычно она ворчит на локон и забирает его под косынку. Но сейчас Наташа жует былинку, и, видимо, совершенно не замечает локона. Она знает, о чем хочет говорить с ней Петр, знает, что ответит ему. Можно, конечно, выбрать для ответа другие слова, смягчить впечатление, но к чему? Он обязан понять ее, не поймет — его беда. Мужчина, в конце концов, должен быть мужчиной. Она ждет. Он молчит. Сколько же он может молчать?..

— Петр.

— Ты что, Наташа?

Он не встрепенулся, не поднял головы даже. Голос его безучастен и вид какой-то несуразный, вид обреченного. Такой же несуразный, как длинная, безголовая Петрова тень. Безголовая потому, что костер немощен, и темнота тугим кольцом сжимается вокруг двоих.

— Слушай, Петр, мы же друзья…

— О чем ты?

— Ты знаешь о чем.

— Знаю. — Он решился наконец. Тень дергается, становится длинней. Петр придвинулся к костру и ворохнул его обгорелым сучком. Костер удивленно заворчал, пыхнул искряным снопиком. — Знаю. Я совсем не понимаю… Многого я не понимаю…

— Дань самокритике?

В обычное время Петр прошелся бы по поводу карманной остроты, но сейчас он ворошит сучком в костре и молчит. Потом говорит просительно:

— Только давай без шуток.

— Давай.

Ничего хорошего не обещает Петру такое начало. Но, как говорится в книге «Крылатые слова», которую Петр считает своей настольной, «жребий брошен». К тому же «все к лучшему в этом лучшем из миров». Это — опять оттуда же.

— Ты знаешь, как я к тебе отношусь…

— Догадываюсь. Я все, все понимаю, Петя. Честное слово… Но ведь мы с тобой друзья. Как это хорошо, что мы — друзья.

— Ну да, круг.

— Какой круг?

— Это я так. У Симонова есть: «Бывает иногда мужчина — всех женщин безответный друг, друг бескорыстный, беспричинный, на всякий случай, словно круг…» Имеется в виду — спасательный. Вот и я — круг.

Петр жалобно усмехнулся и впервые с начала разговора поднял глаза на Наташу. В неверном свете костра локон вел себя очень странно. Он не молодил, а, наоборот, старил Наташу. Тень его широкой запятой лежала на лбу, казалась складкой, рассекающей переносицу. И выглядела Наташа не детски беззаботной, а по-женски грустной и мудрой. Впрочем, может, это казалось Петру от настроения. А, может, свет костра все окрашивал по-своему.