Василий Субботин - Прощание с миром

Василий Ефимович Субботин

«Прощание с миром»

Рассказы и повести

Москва, «Современник», 1989

ПЕРВАЯ КНИГА

Первая книга

Отец уехал в город. Или это я только так считал, что в город. Может, он уехал в село, ближайшее от нас. Я не знаю. Я еще не понимал: куда. Я только знал, что уехал и что на этот раз он привезет не увитую двухцветной ленточкой конфету и не мячик резиновый. Эта радость уже была мной испытана… Отец сказал, уезжая, что привезет мне книгу.

Один такой день на всю жизнь бывает! Забравшись на печку, я подлез под дырявый старый тулуп и спрятался… Лежал и думал, что такое мне привезут?..

Ни одной книжки у меня пока не было.

Это был трудный день для меня… Я думал, отец приедет скоро. Я не понимал еще, где этот город — далеко он или близко.

Но время шло, а отца все не было. И я опять лез под тулуп и закрывал глаза, чтобы мне быть наедине с моей книгой. Я мысленно держал уже ее в руках. Я думал, что она будет как букварь, по которому я научился читать. Но только толще. Толстая настолько, насколько толстой может быть книга.

О многом я собирался из нее узнать: и про море, и про вулкан. И про пустыню. И обязательно про животных, про разные страны.

Я придумал очень интересную книгу.

Давно уж выстыло в избе, давно был вечер. Я сидел на остывающей голой печи и видел, как побелело окно в избе — меркло и покрывалось слоем белой наледи. Мать подоила корову и наносила дров…

Когда я проснулся, то было светло, и было уже утро. Как вчера я ни крепился, как ни боролся долго со сном, а все-таки я заснул.

Отец меня не обманул, привез… И даже не одну, а целых две… Но какие они были маленькие! Одна тоненькая, желтенькая книжечка с картинками, — про первобытного человека, про то, как он охотился. Другая, в переплете, но такая же тоненькая, про черепаху… Нет, не про черепаху, а про портных. В ней и стихи были: «Наши-то портные — храбрые какие!..» Как портные шли, шли, встретили большую черепаху и уселись на нее. Думали, что это камень. Потом увидели: черепаха! — и перепугались…

Теперь я знаю, чем я был огорчен.

Книжки были хорошие, и мне их хватило надолго. Но совсем не про то…

Я не хотел себе двух книг, я хотел одну — с картинками или без них, но обязательно толстую: чтобы она никогда не кончалась, сколько ее ни читай… Которая рассказала бы мне, деревенскому пареньку, обо всем, о чем я не знал: о мире, что лежал за околицей нашего поселка — за березовой его загородкой…

Я вырос, прочел много книг, но той так и не встретил. Часто теперь я, посмеиваясь над собой, вспоминаю, как сидел я на нашей печке и видел уже в руках своих книгу… Я о ней не забыл. Только она все больше менялась, все больше росла. Она должна была уже рассказывать не только про жаркие страны и не только про обезьян. В ней была уже и война, о которой я тогда еще не знал… Чтобы прочесть такую книгу, надо было много повидать. Надо было прожить жизнь.

Она у каждого своя, эта книга…

Я до сих пор вижу того нетерпеливого паренька… Как скачет он босым по холодному полу избы. Как подбегает к окну, влезает на лавку и, подышав на стекло, расчистив зеркальце, смотрит: не едет ли?

Все еще она живет у меня в памяти, эта книга… Не та, которую получил, а та, которую выдумал.

Снегу навалило

Как ни странно, но это одно из самых первых сильных впечатлений… Что же тут удивительного: я рос не в городе, не в деревушке даже, а в починке. Починок, или поселок этот наш, стоял в лесном глухом углу. В тайге.

И надо сказать так: я долго еще — даже когда и школу окончил — не имел понятия о горизонте. Даже не знал, что это такое — горизонт… Вот как люди не знают моря. Или всю жизнь живут в степи и не видели никогда леса. Они могут его лишь вообразить… Но сколько я себя помнил, вокруг меня всегда был лес, и как бы это я ни старался, я не мог бы представить себе, что за горизонт такой. Как это все земля, земля и вдруг она кончается… Горизонт! Все, что для меня существовало, — синяя, а чаще — серая невысокая крыша.

Небольшой клочок света и неба над вершинками деревьев. Как в дымоходе…

Так было и в том — совсем маленьком поселке, где я жил, и в деревне — побольше, где я учился и куда ходил, пробираясь по малой тропе через большое, труднопроходимое болото.

Всюду — лес.

Но, конечно, были и в лесу у нас небольшие прогалы. Полянки. Да и пашни у нас были — полоски земли раскорчеванной, освобожденной от леса, от деревьев. Пшеница, кажется, росла хорошо… Да еще лен.

Вот лен этот и убирали мы с матерью.

Это уж осенью было, поздней осенью. Мать расстелила лен за поселком, на выгоне для скота. Накануне расстелила, а в ночь выпал снег и все завалил. Пришлось его нам из-под снега выгребать.

А снег большой, толстый — много навалило его! Мы делали так. Я скатывал ком и катил его по ряду, по льну. За спиной у меня оставалась дорожка, чистая… Когда ком становился большим настолько, что я не мог уже с ним сладить, я старался отвалить его в сторону. Но комы были больше меня…

Погода стояла тихая, без ветра. Сначала от снега у меня мерзли руки, но скоро я весь взмок. Руки у меня горели.

Мать собирала лежащий на земле, высвобожденный мною лен и связывала его в снопики…

Так мы проработали чуть не полдня и выскребли почти что весь наш лен… Я их много накатал, этих комов.

Чем больше я их катал и чем больше мы работали, тем тяжелей становился снег… Неожиданно появилось солнце, и под деревьями стала понемногу обнажаться земля.

Мы с мамой очень устали, спины у нас болели. Когда я распрямил свою уже совсем занемевшую спину, увидел — собака бежит… Она бежала под деревьями, среди леса… Большая. Серая. В нашем поселке такой не было.

Я на нее крикнул. Она остановилась, оборотилась ко мне и, поджав хвост, побежала дальше. Но не очень торопилась.

Мать тоже глядела из-под руки.

Опять мы принялись убирать наш лен, связывать его в снопы… Снег становился все тоньше: от тепла ли, от солнца ли, он быстро таял. А когда мы закончили работу, он совсем сошел на нет.

Только кое-где еще в ямках остался.

Пониже повязав платком голову, мать сказала мне:

— Давай теперь опять стелить будем. Видно, не зима еще.

Я чуть не заплакал. Сколько мы трудов положили, чтобы поручить ленок наш из-под снега, и вот начинай все сначала… Мы опять стали расстилать наш только что собранный лен, небольшими тонкими прядями раскладывать его по земле. И, когда стелили, мать мне сказала:

— Вась, а ведь это волк был. Я тебе не хотела говорить.

Да неужто волк? Ах, кабы знал я, что волк! Я бы на него получше поглядел… Я все приставал к матери — вправду ли волк? Все никак поверить не мог.

Хоть и в лесу рос, а в первый раз видел волка.

Я очень устал и, когда мы домой возвращались, еле ногами передвигал.

Но зато хоть волка видел.

И хоть трудный был день, но хороший!

Серые

Однажды отец взял меня с собой на пашню. Дело уж к осени было. Когда мы приехали туда и выпрягли нашего Егорку, я стал боронить, принялся ездить из конца в конец по всей длине всего этого уже вспаханного отцом поля — от дороги до леса, до заросшего частым березнячком болота, — от болота до дороги и обратно.

Поначалу все у меня вроде бы шло хорошо, Егорка меня слушался. Он вообще был очень чутким, очень послушным конем.

Однако же время близилось к вечеру, и Егор мой, видимо, сильно устал. Он охотно возвращался к дороге, на которой оставалась наша телега и где меня дожидался отец, и все неохотнее — к лесу, к болоту. Чтобы мне было легче управляться с конем, отец, когда я к нему подъехал, протянул мне крепкий березовый сук.

Продолжая подсвистывать, я ездил туда-обратно, но все трудней было мне заставить Егорку идти к лесу. С каждой минутой он становился непослушней. Он переступал с ноги на ногу, упрямился и норовил повернуть назад. Раньше, чем мы достигали болота. Он всячески сопротивлялся и все делал, чтобы туда не идти, а у меня не хватало в руках силы с ним справиться… Он дергал, борона скакала по пашне, а он даже моего березового сука не слушался. Зато с какой быстротой поворачивал, когда нам удавалось достигнуть края пашни. И как, бегом почти, бежал обратно.

Все же, когда я делал последний круг — совсем стемнело, — он так и не дошел до леса, а, повернув где-то среди прогона, скоком помчался назад. Я чуть с него не свалился.

Когда же мы подскакали к дороге, отец, до того занятый, а в эту минуту чем-то сильно обеспокоенный, помог мне слезть и спросил меня:

— Ты что, ничего не слышишь?

И уши у меня проткнулись. Я вдруг услышал то, что должен был слышать намного раньше… Как они выли! На разные голоса. Старые — густо, протяжно; молодые — подвывая им… Помолчат и опять завоют.