Константин Волков - С тобой моя тревога

С тобой моя тревога

Глава первая

ПО АМНИСТИИ

В городе закрыли тюрьму. Впервые широко, настежь, распахнулись ее массивные ворота. За ними простирался большой мощенный булыжником двор и бросались в глаза длинные приземистые здания по обе его стороны. Здания как здания — с дверями и окнами. Окна даже без решеток. На одной из стен — на гвоздях — красные ведра с конусообразными донышками, топоры и лопаты с красными рукоятками. Стоят деревянные лари с песком — простейший противопожарный инвентарь. Вдоль цементированных тротуаров за низеньким деревянным штакетником росла зеленая трава, отцветали в этот час красные и желтые граммофончики «ночной красавицы», млели под солнцем мясистые георгины и канны.

Прохожие с любопытством заглядывали в ворота, обменивались красноречивыми взглядами.

Во всей этой обыденности чудилась прохожим таинственность. Но это был только внешний двор. В конце его виднелись вторые ворота, за которыми находился глухой внутренний двор с помещениями для заключенных.

Городская тюрьма занимала огромный квартал в центре города. Построили ее в прошлом столетии. Высоченный толстый забор окружал ее со всех сторон. Над забором на вогнутых козырьком внутрь двора железных штырях протянулись ряды колючей проволоки. По углам над забором властвовали деревянные вышки охраны. Сегодня вышки были пусты. Солдаты из взвода тюремной охраны играли у ворот с огромной овчаркой. Они менялись форменными фуражками и заставляли собаку находить ту, что принадлежала проводнику. Пес закидывал передние лапы на плечи одного, другого, обнюхивал фуражки до тех пор, пока не находил нужную. Он с опаской заглядывал в ворота, за которыми возникали и замирали знакомые на слух звуки, но доселе непонятные.

Из ворот в сопровождении охранника вышел мужчина в старом помятом костюме. Он нес, припадая на левую ногу, длинную лестницу.

Приставил лестницу сбоку ворот, ушел. Вернулся он с пожарным топором. Поднялся на предпоследнюю перекладину и, упрочившись там на здоровой ноге, принялся сбивать петлю, на которой держалась длинная, во все ворота, вывеска.

Мужчина работал молча, с каким-то злым удовольствием; на плечи, голову сыпались при каждом ударе кирпичная крошка, известковая пыль.

Против ворот останавливались прохожие, наблюдали, как неумело, но рьяно колотит топором по крючьям человек на лестнице… Заметив, что привлекает внимание прохожих, он картинно потряс над головой противопожарным инструментом и продекламировал:

— Сбейте оковы, дайте мне волю…

Появился начальник тюрьмы майор Турсунходжаев.

— Не свалитесь, Дурнов! Осторожнее! — прикрикнул он на того, кто сбивал вывеску.

— Я ее мигом, гражданин начальник! — ответил тот. — Я аккуратненько!

Турсунходжаев дождался, когда сбитая вывеска, жестяно гремя, повисла на последней петле.

— Что же стену как изуродовал, — заметил он. — Народное добро ведь!

— А я, гражданин начальник, завсегда с ним так, — весело и зло откликнулся Дурнов. — У меня специальность такая… — И с еще большим ожесточением принялся долбить кирпичи.

— Могила тебя исправит, Дурнов! А ну, слезай живо!

— А обед будет сегодня? — глумливо спросил сверху Дурнов. — Есть охота, гражданин начальник!

— Сейчас в ресторан позвоню. Закажу. Вам отбивные? Или лангет?

— Отбивные по ребрам! — хохотнул Дурнов. — Можно каклету по-пожарски. Или бефбризу… — Дурнов неторопливо спустился на землю.

Охранник помог Дурнову занести во двор вывеску и лестницу, проводил заключенного в камеру.

Через некоторое время он вышел из ворот тюрьмы с сумками в руке. Турсунходжаев не шутил, когда обещал Дурнову ресторанный обед: охранник направился в ближайшую столовую.

В тюрьме осталось трое заключенных. Завтра истекал срок их заключения. Двое мужчин и женщина. Сегодня мужчин свели в одну камеру. Накануне с каждым из них беседовал начальник тюрьмы.

— Что дальше думаете делать? — спросил он каждого. — Зима начинается. Вы могли бы устроиться на работу здесь, на одном из заводов. Подумайте…

— Подумаю, — сказал Дурнов. — Можно и здесь зиму прокантоваться.

Одинцов тоже пообещал подумать.

…Дурнов вернулся. Прогремел за спиной тяжелый засов.

— Чего вызывали-то, Мокруха? — С верхних нар спрыгнул второй обитатель камеры.

— Трудился, Ванюша. Вывеску тюремную сбивал…

— Если бог не фраер, скостит тебе за это пару грехов… А как же без тюрьмы-то, а? Нас-то куда потом?

— В санатории будут сажать, — рассмеялся Дурнов. — Потерпи, Цыган! Ох, и гульнем скоро! На всю катушку закатимся! И девочки будут, и все будет!

— Курева не достал, Мокруха?

— Достал, Ванечка! И подарочек тебе есть!

Дурнов отвернул полу пиджака и извлек из внутреннего кармана георгин.

— Как удалось-то?

— Купил, нашел, едва ушел. Еще бы дали, да ладно не поймали!.. Нюхай на здоровьице, Ваня!

Иван Одинцов принял цветок на широкие ладони и пошел туда, где было светлее, — под небольшое оконце.

Он стоял и бережно расправлял на ладони измятый, почерневший на изломах, сочный лапчатый лист георгина. Сам цветок был невредим: ярко-красные лепестки его на острых кончиках были белыми, они казались маленькими язычками веселого костра, уместившегося на большой ладони Ивана Одинцова, или Цыганка, как его звали за черные кудри и южную смуглость кожи, за большие веселые глаза под крутым изломом бровей. Нижняя губа его была изуродована шрамом. Молчал ли Цыганок, прислушиваясь или приглядываясь к собеседнику, улыбался ли — с лица не сходило насмешливое выражение, которое придавал шрам.

Сергей Дурнов сел на нары возле бачка с водой, оперся об отполированную спинами стойку и, разглядывая Одинцова, запел вполголоса дребезжащим тенорком:

Ох, и злы по весне комары,Чудный вид с Соколиной горы.С наступлением весны день за днемМы прихода амнистии ждем…

— Собью оскомину. За все десять лет! — воскликнул он и выругался весело и длинно. — А припев, знаешь какой, Цыган? Ох, и песни раньше придумывали — сердце надсаживалось. Послушай припев-то…

Соловки вы, Соловки,Дальняя дорога,Сердце ноет от тоски,Вспоминаем бога…

— Ты и там побывал? — удивился Цыган.

— Побывал, — ответил тот нарочито безразличным голосом.

— Врешь, Мокруха! Оттуда не уходят. Из того святого места.

— Это я вру?!

Дурнов скинул ноги с нар, спустился и медленно, бочком, крадучись стал приближаться к Цыгану — приземистый, тонкие губы растянулись в недоброй ухмылке.

— Я, Цыган, даже на допросах правду говорю! Смотри сюда!

И, истерично закатывая глаза, дрожащими пальцами принялся расстегивать пуговицы рубахи.

— Смотри!

На покрытой редкими седыми волосами груди Дурнова синела татуировка — скала, и на ней три сосны.

Иван Одинцов, имевший за плечами полтора десятка лет воровского стажа, из которых около десяти отбывал в колониях и тюрьмах, вспоминал рассказы о том, кому удалось уйти с Соловков до срока. Бегство с далекого острова давало право на эту татуировку — скалу с соснами — и неограниченную диктаторскую власть среди своих.

Перед растерянным Цыганом стоял один из таких.

Лицо Мокрухи исказилось, глаза вылезли из орбит, в уголках губ появилась обильная пена. Мокруха медленно заваливался набок. Цыган бросился к бачку с водой, потом к двери и забарабанил по ней кулаками.

— Стой! — услышал он спокойный голос Мокрухи. — Всю контору на ноги поднимешь!

Цыган недоуменно оглянулся и в суеверном испуге прижался спиной к двери: посреди прохода между нарами стоял Мокруха и вытирал губы грязным носовым платком. Вот он поднял с пола цветок, оброненный Цыганом, понюхал и бросил на нары.

— Ну, иди сюда. Разговор есть… Закуривай.

Цыган опасливо и готовно поспешил к Мокрухе, раскуривавшему папиросу. Пальцы у Мокрухи дрожали.

— Стареть стал. И этим фокусом теперь ни одного следователя не купишь.

Цыганок смотрел на Мокруху с восхищением. Большие влажные глаза его глядели на старшего преданно.

Мокруха подмигнул Цыганку:

— Такие, сосед, дела… Кури! — и бросил пачку «Памира» ему на колени.

— Куда податься думаешь, как выйдешь? — спросил Дурнов минутой позже. — На завод пойдешь?

— К трамвайной остановке. Соберу бабки, обарахлюсь — и в столицу. А ты?

— Зима мне в столице не светит. На морозе ноги и руки в суставах ломит — терпежу нет… Обморозились они у меня. Здесь надо зимовать. Или на Кавказе…

— На чем тебя попутали-то, Мокруха?

— «Медвежонка» взял. В одной конторе связи. На целине. Вдвоем с дружком. Он на стреме стоял. Поделили гроши и в разные стороны подались. Триста верст, на попутной трясся до мозолей. Мечтал: отлежусь в вагоне. Приехал на вокзал — и к кассе. А меня у кассы под ручки. Только и успел на сигареты потратиться.