Ион Друцэ - Гусачок

Ион Друцэ

Гусачок

По улицам райцентра ходит бабуся с гусачком под мышкой. Ходит и расспрашивает, где тут живет главный начальник над всеми начальниками. Одни отправляют ее вниз, другие посылают наверх. Надоело это наконец бабусе, и не стала она больше спрашивать: приметила дом повиднее, открывает калитку и входит с гусем под мышкой.

— Люди добрые!

Вышла особа в длинном цветастом халате.

— Послушайте, что я спрошу, — хозяин у вас начальник?

— Начальник.

Бабуся опустила гусачка.

— Ну так вот… Скажете ему — приходила тетушка Чимпоеш отблагодарить.

Она собрала по карманам горстку крошек, высыпала гусачку и, отряхнув ладони, пошла своей дорогой.

Удивленный гусачок остался посреди двора, поглядывая то на халат с синими цветами, то на прикрытую бабусей калитку. Видимо, не мог решиться: пойти за старушкой следом или остаться здесь? Все стоял и раздумывал, как вдруг услышал — капает со стрехи. Под утро прошел дождик, и гусачок вразвалку подошел к стене, задрал клюв и стал ловить капли. А стреха озорничает — то ударит каплей по хвосту, то по голове. Гусачок, однако, стоит на своем — хочет поймать каплю клювом.

«Пить хочет».

Халат с синими цветами скрылся в доме, потом вернулся с тарелкой воды и двумя детишками, у которых горели глазенки. Гусачок окунул клюв в тарелку, но пить не стал. Вернулся к стене и опять давай ловить капли со стрехи.

«И на что они ему дались?»

Глазенки тоже диву даются:

— ???

Потом все трое сообразили — балуется! Гусачок балуется! Подумать только, какого гусачка принесла им бабушка Чимпоеш!

Вечером, когда вернулся Фома Фомич, самый главный начальник над всеми начальниками, посуда со всего дома была расставлена в кухне на полу, кругом летали брызги, а разгулявшийся гусачок прыгал из тазика в тазик к великому удовольствию всего семейства.

Гусачок понравился и Фоме Фомичу, хотя он понятия не имел, кто такая тетушка Чимпоеш и чем он ей услужил. Но раз уж принесла гуся, значит, чем-то помог. Час спустя он уже держал на весу мокрую тряпку, выжимая ее, чтобы гусачок ловил капли.

Но ненадолго хватило гусачку развлечения. На другой день подарок тетушки Чимпоеш грустно расхаживал по двору, и было ему не до тазиков, не до капель. Только под вечер чуть оживился — мимо ворот прошла пара гусей.

В тот же вечер халат с синими цветами попросил Фому Фомича заскочить в какой-нибудь колхоз и привезти гусачку напарницу.

— Ты что, маленькая? Нельзя!

Что ж, раз нельзя, так нельзя… Но с того дня она больше не надевала халат с синими цветами. Перенесла свою постель в другую комнату, и когда дети ласкались к ней, гладила их по головкам, будто жалея, что остались сиротами в столь раннем возрасте…

Фома Фомич ходил вдовцом несколько дней, но потом ему опостылела бобылья жизнь. Вытащил из-под кровати хромовые сапоги, слегка надраил головки, наткнул синие штаны и поехал в колхоз «Новый путь».

Николай Чокырлие, председатель колхоза «Новый путь», был человек мягкий, стеснительный. Он не пил, не курил и очень страдал от этой своей неполноценности. Его все время в чем-то обвиняли, все время к нему придирались, и, измученный, он старался как можно реже бывать в правлении собственного колхоза. Но когда не везет, так и не везет. Однажды утром, едва он вошел в правление и уселся за стол, как на пороге кабинета возник Фома Фомич.

— Салют, Чокырлие!

Достал пачку папирос, щелчком выбил парочку, и у Чокырлие что-то холодное проскочило мимо печени. Фома Фомич похвалил и его самого, и его ореховый стол, а потом, когда остались с глазу на глаз, сделал первый намек:

— Послушай, мне нужен гусачок… У меня есть дома один, но ему скучно. Как ты думаешь?

Чокырлие залился румянцем, как красная девица, но не понял намека. Фома Фомич собрался было яснее изложить суть вопроса, но Чокырлие позвал каких-то людей распутать одно дело — было оно старое и до того запутанное, что Фома Фомич в конце концов пошел слоняться по селу, размышляя о суете сует и ее корнях. Тут его остановил Артамон, местный активист, и спросил, может ли он один на один сказать ему два слова. Это можно было, и Артимон вздохнул в виде предисловия. Потом сказал, что дела вообще-то ничего, да вот впал Чокырлие в неслыханный пессимизм… На прошлой неделе гулял на крестинах, а возвращаясь, распевал по селу:

И ничего меня не ждет,Кроме сырой могилы…

Но этой песни ему не хватило до дому, и он завел другую, еще хуже слов Артимон не помнит, а звучала она примерно так…

Фома Фомич не стал слушать, как звучала вторая песня, снова пошел в правление и, войдя в кабинет, повернул ключ.

— Послушай, Чокырлие, чего это на тебя хандра напала? Председатель должен быть жизнерадостный, как жених после свадьбы, а ты, как баба, ходишь по селу, о сырых могилах распеваешь…

Чокырлие залился румянцем, почесал правый висок, потом левый.

— Видите ли, человек остается человеком, а песню, конечно, не следовало петь, хотя, в сущности…

Фоме Фомичу некогда было следить за ходом мыслей Чокырлие. Он встал, закурил. Видя, что он собирается уходить, Чокырлие намекнул:

— Если можно, пусть этот случай останется между нами…

Фома Фомич не понял намека. На пороге, однако, помедлил чуточку.

— Так с гусачком, говоришь, не выйдет?

— Как не выйдет!

Позвал Параскицу, заведующую фермой, и немного спустя Фома Фомич уже возвращался в райцентр с пакетом под мышкой. Когда Фома Фомич перекладывал его из одной руки в другую, пакет радовался: га-га-га!

Отделался Чокырлие легким испугом. Обошлась ему грустная песня в гусачка, но ведь это не так уж много. Осталось вернуть папиросу, ну да ладно, при случае отдаст… И вдруг заметил на скамеечке в углу Параскицу сидит и сучит бахрому платка.

— В чем дело?

— У меня к тебе разговор, баде Некулай… Если возможно… Надобно мне цветной капустки — килограмм так не больше ста…

Чокырлие смеется. У этой женщины губа не дура. Только успел колхоз достать несколько мешков цветной капусты, а она уж тут как тут… Не нашел, что ответить, — впрочем, и не очень искал, просто вынул ключ и начал запирать стол.

— Вот, баде Некулай, ты уже и серчаешь… А я ведь не серчала, когда велел ты принести гусачка. Лопнуть мне на месте, если хоть кому сказала.

Чокырлие пожелтел.

«Уж эта растрезвонит по селу…»

Пришлось написать записку Прикоки, бригадиру огородников. Женщина остается женщиной. Ни за что не угадаешь, какая блажь на нее найдет…

Параскица оставила в покое бахрому платка и ушла с бумажкой, но на другой день чуть свет Прикоки пришел в правление, чтобы внимательно прочесть новый плакат о выращивании кроликов.

— Чего это спозаранку взялся за чтение?

— С горя читаю, баде Некулай. Жена хворает…

Прикоки не мог сказать, чем болеет его жена, потому что и врачи пока не определили. Но хворь у нее жуткая, и тает она как свечка, а жаль — ведь трое детей… Хорошо, если б кто поговорил с Икимашем. Пусть допишет ей штук двадцать трудодней, а то изводят ее бабы со всей околицы, болтают всякую напраслину…

Чокырлие был глух. Перебирает бумаги на столе. Прикоки вернулся к кроликам, но на сей раз быстро дочитал.

— Баде Некулай! Может, поговоришь с Икимашем насчет трудодней? Люди, если они понимающие, всегда столкуются. Вот взять меня — душа болела, когда отдавал капусту. А ведь доставал ее этими руками…

Он показал свои руки. Показывал их еще два раза, а когда в четвертый вынул из карманов, Чокырлие послал за Икимашем.

В тот же вечер, только собрался Чокырлие домой, на пороге вырос Икимаш.

— А, здорово, кум! Как поживаешь?

И, не дожидаясь, что скажет Чокырлие о своем житье, стал сам рассказывать:

— Гость у меня. Приехал шурин из города, с семьей, жить будет тут. Вот голова — умеет расписываться на десяти языках! Так как бы получить в колхозе хоть три улья?.. Может, в виде премии?.. Страсть как он пчелок любит. Ему бы дома немного попрактиковаться — и стал бы пасечником хоть куда.

Чокырлие посинел, но просьбу об ульях словно не слышал. Икимаш не обиделся. Только на следующий день он пришел досказать то, что не успел накануне, а потом зашел растолковать все сначала… Никуда не денешься. Чокырлие велел позвать Згэрдишоарэ, пчеловода.

Но с того дня Згэрдишоарэ начал обхаживать Чокырлие, как шестнадцатилетнюю красотку, — то обласкает его взглядом, то нечаянно встретит на пути и, наконец, в подходящий момент вздохнул.

— Тяжко нам, интеллигентам, все имущество в чемодане, ни тебе дома, ни сада…

Домик, собственно говоря, он бы себе поставил, но пока вырастет сад… Может, Чокырлие замолвит словечко, чтобы ему дали уголок, какой ни есть, пусть яблони, пусть груши, — ведь и груши, в конце концов, имеют свой вкус.