Валентина Дорошенко - Капелька

Валентина Дорошенко

Капелька

Дом стоял на юру, на крутом зеленом холме, в самом начале села Заречного. Даль открывалась отсюда на все четыре стороны. Впереди — река в невысоких берегах, поросших кудрявыми ветлами. Дальше — заливные луга с яркой изумрудной зеленью по весне, сочной, душистой поленикой летом и необъятной, ослепительной белизной зимою. Сзади — еловый лес, густой и темный, с редкой проседью берез по опушке. Слева — поле, когда-то сеянное и паханное, теперь заброшенное, заросшее сурепкой и васильками. Справа — дорога: светлый, золотистый песок, спрессованный до блеска. Когда-то по ней ездили груженные пшеницей и лесом телеги, пролетали легкие двуколки. Потом появились огромные грохочущие грузовики. Наведывались даже изящные, щеголеватые «эмки». Тяжелые гусеницы тракторов вспахивали ее нежно-желтый песок.

В первые послевоенные годы длинные цепочки грузовиков и повозок тянулись по дороге, поднимая стойкое мутновато-золотистое облако пыли. В Заречное шли порожняком. Из Заречного — до краев груженные мясом, хлебом, лесом.

Но со временем вырос неподалеку шумный, беспокойный город-работник. Потянул зазывно к себе людей. И к нему устремился поток машин из села Заречного. Прогрохотали колеса в сторону города, и больше не слышала дорога их шума, опустела совсем, стала зарастать травой.

Жителей в селе становилось все меньше: кто, внимая уговорам ныне городских родственников, в конце концов уезжал, кто умирал. Заколачивались окна. Пустели подворья. Скоро здесь осталось лишь несколько древних старух и стариков.

Дома медленно ветшали, заваливались набок, уходили в землю…

Этот оказался самым крепким. Срубленный из могучих сосновых бревен, он простоял уже добрую сотню лет и спокойно мог простоять еще столько же.

Когда-то в этом доме жило семейство Речкиных: мать Василия — Мария Речкина, мать его матери — Евдокия, бабка его матери — Василиса и бабка бабки его матери — Пелагея. Все они родились и выросли в этом селе, в этом доме. Все, кроме Василия. Он был первым «городским». Мария вышла замуж за уездного лекаря и укатила из родного села. Поселились молодые в уездном центре — Солнечнодаре. Там, в Солнечнодаре, и появился на свет их первенец. По просьбе бабки Евдокии его назвали Василием.

Родился Василий в городе, но рос здесь, в деревне. Здесь же поступил в начальную школу. Десятилетку заканчивал в Солнечнодаре, но все праздники, не говоря уже о каникулах, проводил в Заречном — вместе с бабушкой Евдокией и двоюродной сестренкой Нютой.

В студенческие годы приезжал сюда лишь однажды — на похороны бабушки. Теперь Василий геолог, колесит по всей стране, а все же нет-нет да и заглянет в родные края. Тянет его к тихой речке с кудрявыми ветлами, клонящимися к воде, к темному лесу с целыми полянами несобранных боровиков, к васильковому буйству, которому теперь уже не мешают всходы злаков. Тянет к той памяти солнечного детства, когда еще не было никаких обязанностей, не было прошлого, а было только одно будущее — прекрасное, полное удач и необыкновенных открытий. Когда профессия геолога рисовалась ему необъятной россыпью удивительных находок…

Во все времена дом славился своим гостеприимством. Пеклись пышные, пахучие караваи хлеба, сбивалось из сливок масло, настаивался березовый квас. При жизни бабушки здесь было полно всякого люда: старики и старухи, знакомые и незнакомые, просто «захожие». Особенно запомнился Василию один старик. Ходил он всегда в широкой, из белого холста, рубашке навыпуск, подпоясанной веревочкой, в светлых парусиновых брюках. Борода — до пояса, белая, как молоко. Седые, до искрящейся белизны, волосы, густые седые брови, седые усы — лица почти не видно, только нос торчит. Весь он был такой белоснежный, что Василию казалось: снеговик по дому двигается. И длинный красный нос усиливал это сходство. На селе звали его «Дед Форей». Бабушка называла «Божьим старцем». Прожил божий старец у них целую зиму, а летом пошел дальше.

Бабушка тогда поставила свечку под образа, рядом с букетиком ивана-да-марьи… Был в семье у них такой обычай — не помнит Василий, кем и заведенный: то ли матерью его бабки, то ли бабкой его бабки, то ли еще более древними поколениями. Обычай был такой: за каждым членом их семьи был закреплен свой цветок. У Василия это был василек, у Анюты — анютины глазки, у матери их, Марии — иван-да-марья. Когда же она вышла замуж за Ивана, цветок приобрел полную силу, став символом нерушимости их счастливого союза. Чаще всего цвет соответствовал имени, подбирался по сходству. Букетик из таких цветов — свежих или засушенных, в зависимости от сезона, — ставился каждому у изголовья, а когда он (или она) уезжал, — в светелку под образа. После благополучного возвращения «блудного сына» (или дочери) букетик возвращался к изголовью…

Бывала в доме публика и помоложе, в основном знакомые родителей из Солнечнодара. Но долго они не задерживались. Правда, одна учительница с маленькой дочкой приезжала почти каждое лето, а иногда и зимой. У девочки было слабое горло, она постоянно болела ангинами, и мать возлагала большие надежды на целебный деревенский воздух. Девочку звали, как и его сестру, Анютой. Прозвали эту Анюту «Капелькой» — за малый рост и за ее любимое словечко («Дай капельку молока». «Замерзла?» «Капельку»). Была она действительно очень маленькой и хиленькой. Тихо играла в каком-нибудь уголке со своей куклой Моргушей (кукла была с закрывающимися глазами). Василий, наверное, и не запомнил бы Нюту-капельку, если бы не один случай.

Лето было необычно солнечным, необычно ярким и вообще необычным. Необычным уже потому, что Василию исполнилось шестнадцать лет. Он перешел в десятый класс, и родители купили ему по этому случаю велосипед. Велосипед и для городских ребят был в те времена штукой довольно редкой. А для сельских — невидаль вроде слона индийского.

Зареченские мальчишки выстраивались в длинные очереди у их дома: «Вась, прокати!» Василий катал, давал даже самим пробовать и чувствовал себя необыкновенно счастливым от собственной щедрости. Когда катание заканчивалось, ставил велосипед в сенях, тщательно обтерев с него тряпкой пыль и грязь.

И вот однажды, когда бабушка кормила его на кухне вкусной душистой поленикой, из сеней донесся грохот, а затем громкий детский плач. Они выскочили в сени и увидели Нютку-капельку лежащей на полу, а на ней — его велосипед. Лицо залито кровью. Перепуганная бабка начала причитать, почему-то хлопая себя руками по бокам: «Ой, дите убилось!» А Василий не растерялся, схватил малютку в охапку и бегом в сельскую больницу. Оказалось, рассечена бровь. Ранка была небольшой, но глубокой. Нюте наложили один шов. Зажила ранка довольно скоро, но небольшой шрам под правой бровью остался на всю жизнь. От этого правая бровь казалась чуть приподнятой: словно на лицо Нюты застыл немой вопрос. Вечный вопрос, на который она никак не могла получить ответа…

После смерти бабушки в доме поселялись разные родственники: близкие и дальние, знакомые родственников, знакомые знакомых и вовсе не знакомые — все те, кому негде было найти пристанища. Но большей частью дом пустовал. Постепенно он зарастал грязью и мусором, приходил в упадок. Первое время, когда здесь жил его двоюродный брат Игорь с женой, в доме был относительный порядок — Галя следила: полы всегда были чистыми, посуда помыта, печь натоплена. Она и деревья в саду окучит, и грядки вспашет, петрушку, редиску посеет. Но через два года Галя от Игоря ушла, и все у него пошло вкривь и вкось — и в доме и в жизни. Правда, поначалу он старался поддерживать заведенный Галей порядок. Но печь у него дымила, посуда билась, грядки выходили кривыми, как тропинки в лесу. Ничего на них не родилось. Вскоре огород зарос лопухами, сад одичал, а Игорь куда-то исчез.

Последующие жильцы не заботились о порядке ни в доме, ни тем более в огороде. Потому что это были и не жильцы даже, а всего лишь кратковременные постояльцы. На полу во всех комнатах лежали кучи всякого хлама, в которые каждый новый обитатель вносил и свой «вклад». Чего тут только не встретишь! От лошадиной сбруи и казачьих седел до гаечных ключей и сапожных колодок. В одной из комнат из кучи рваной одежды и старой обуви торчал сломанный мольберт. Среди осколков битого стекла и посуды — кусочек горного хрусталя. Спасательный круг, разбитый радиоприемник, искалеченная Нютина кукла Моргуша, овечья шкура, изъеденная молью, засушенная морская звезда, замасленные отвертки… Много всякого люда перебывало в этом доме…

Василий вышел из переполненной электрички на станции Яблоневка, сел в маленький, с длинным носом автобус, какие ходили еще до войны, доехал до конечной остановки. Разбитая, в колдобинах, асфальтовая дорога — «саша», как уважительно величали ее местные жители, тут кончалась, и дальше шла узкая песчаная тропка. По ней предстояло шагать добрых четыре версты пешком. Однако путь этот никогда не казался ему утомительным. Тропинка шла лугом. Не кошенные десятилетиями травы поднимались чуть ли не в человеческий рост. В этом году они были особенно буйными и сочными, наверное, от обилия дождей, которых, как говорили в автобусе, выпало нынешним летом столько, сколько не видали с самого сорок пятого.