Иван Стаднюк - Начало одного начала

Иван Стаднюк

НАЧАЛО ОДНОГО НАЧАЛА

Из творческой лаборатории

Тот июньский день, примерно двадцатилетней давности, стал для меня особо памятным. В вестибюле издательства «Молодая гвардия» случайно встретился с одним из старейших русских советских писателей Сергеем Ивановичем Малашкиным. Сергей Иванович, как мне было известно, внимательно следил за моим творческим становлением, похвально отзывался особенно о романе «Люди не ангелы» и повести «Человек не сдается».

— Над чем сейчас страдаешь? — спросил он.

— Замесил повесть о рождении полководцев на фронте, — ответил я, приглашая Малашкина посидеть у курительного столика. — Пока условно назвал повесть «Генералы видят дальше». Хочу посмотреть на войну более объемно, чем видел ее сам.

— С вышки командарма или командующего фронтом? — заинтересованно спросил Сергей Иванович.

— Пока попробую всмотреться в психологию командира механизированного корпуса, который потом станет командующим армией.

— А не стоит ли подняться выше?

— Вряд ли сумею, — усомнился я, вспомнив при этом Петра Андреевича Павленко, который, прочитав в рукописи мою повесть «Человек не сдается», обронил весьма значительную фразу: «Писатель должен в семь раз быть смелее самого себя». — И так замахнулся на трудное.

— А ты дерзни! — убеждал меня Малашкин. — Кому-то надо показать, как зарождалась война, что предпринимало наше правительство, чтобы ее избежать… А самую войну ты пережил лично, начиная с первых дней нападения немцев… Попробуй!

— Это очень ответственно и серьезно. К такой работе я не готов, хотя веду записи бесед с некоторыми нашими полководцами.

— А если я познакомлю тебя с Молотовым?

Я знал, что Сергей Иванович дружит с Вячеславом Михайловичем Молотовым, который, как известно, в годы войны был первым заместителем Председателя Совета Министров СССР, заместителем председателя ГКО и наркомом иностранных дел. Дружба Молотова и Малашкина зародилась еще в дооктябрьский период, когда они вместе отбывали ссылку за революционную деятельность.

…И вот мы в подмосковной Жуковке, на даче у Молотова. Сидим за столом на веранде. Вячеслав Михайлович, как мне казалось, посматривает на меня с сомнением, ибо по литературе моя фамилия ему не известна. Расспрашивает о книжных новинках, об «Огоньке», где я работал заместителем главного редактора, при этом не очень лестно отзываясь о некоторых его публикациях и особенно об оформлении, о непомерно большом количестве фотоснимков, на которых запечатлены одни и те же лица руководителей. («В прежние времена за такое чинопоклонение привлекали бы к партийной ответственности…», — заметил Вячеслав Михайлович.)

От смущения я не находил слов в оправдание и начисто позабыл вопросы, которые готовился задать Молотову.

На выручку пришел Малашкин — разъяснил Вячеславу Михайловичу цель нашего визита. Атмосферу непринужденности постепенно создала супруга Молотова — Полина Семеновна Жемчужина; даже в немолодом возрасте она была очень красива и обаятельно-общительна. Полина Семеновна поставила на стол фрукты, вино и веселыми репликами понуждала «Вече» — так она звала Вячеслава Михайловича — к более оживленному разговору.

Пока больше вопросов задавал Молотов мне — о первых часах и днях войны. Отвечая на них, я обмолвился, что не слышал его речи от 22 июня 1941 года, потому что в то время уже был в боях. И тут же неожиданно для себя спросил, почему выступил тогда по радио он, Молотов, а не Сталин. И после этого вопроса разговор наш влился в русло, которое для моей памяти и моего блокнота, лежавшего у меня на коленях под столешницей, явилось самым главным.

Молотов стал рассказывать о гигантской работе нашего партийного и государственного аппарата, советских дипломатов, направленной на предотвращение войны, о международных загадках, неясностях, о переговорах в Берлине советской делегации (12–13 ноября 1940 г.), которую он возглавлял, и, в частности, о том, как Гитлер горячо его убеждал, чтобы Советский Союз подписал соглашение со странами — участницами тройственного пакта (Германия, Япония и Италия) о разграничении сфер влияния; за месяц до этого правительство Германии уже обращалось в Москву с письмом, предлагая Советскому Союзу свободу действий на юг от своей государственной территории к Индийскому океану в сторону Персидского залива и Индии. Молотов, по его утверждению, решительно отклонил предложения Гитлера и отказался продолжать разговор на сей счет…

— Именно, даже участвовать в подобной дискуссии было бы непростительной ошибкой и непорядочно с нашей стороны, — подытожил эту часть разговора Вячеслав Михайлович и далее стал излагать некоторые факты, дававшие мне возможность представить все те тревоги и заботы, которые томили советских руководителей в канун войны и в ее первые дни. Я мысленно всматривался во все это, как в мощное увеличительное стекло…

Ровно четыре часа провели мы тогда с С. И. Малашкиным в Жуковке. На прощанье я заручился согласием Вячеслава Михайловича позвонить ему, если у меня что-нибудь напишется.

На второй день, выхлопотав себе длительный творческий отпуск, уехал с семьей на Оку, в деревню Соколова Пустынь, где снял комнату в крестьянском доме Колотушкиных. Трудился, не разгибая спины, более двух месяцев. Когда стопка машинописного текста заметно выросла, остановился на очередной главе и помчался в Москву, позвонил Молотову и с его согласия нарочным отправил ему несколько глав романа, которому суждено было получить название «Война».

Мне казалось, что для прочтения части моей рукописи Вячеславу Михайловичу понадобится несколько недель. И я, управившись с некоторыми делами, на третий день утром собрался было уезжать в Соколову Пустынь.

И вдруг раздался в квартире телефонный звонок.

— Иван Фотиевич?

— Да, слушаю вас.

— Узнаете мой голос?

— Извините, нет…

— Вы были у меня в Жуковке…

— Вячеслав Михайлович?! — я обмер.

— Да. Я прочитал ваши главы…

Наступила мучительная для меня пауза.

— Будете ругать? — с робостью спросил у него.

— Нет… Наоборот… Мне сейчас будет интересно с вами разговаривать… Приезжайте.

— Когда?

— Удобно вам завтра в четырнадцать часов?

На второй день, ровно в четырнадцать часов, я подъехал к даче Молотова.

Начался разговор, наверное, самый главный в моей жизни. Будто шла тщательная правка плохо отточенной бритвы. Все, что я написал, было, казалось, и правильно, достоверно, однако в нем недоставало каких-то нюансов, необходимых деталей, оттенков, тонкостей в толковании проблем. Я с жадностью впитывал все услышанное от Молотова и словно поднимался на новые ступеньки видения горизонтов нашей военной истории, государственной политики, деятельности Центрального Комитета партии и его Политбюро. Удивило меня только то обстоятельство, что Вячеслав Михайлович не сделал на рукописи ни одной пометки. Он положил перед собой листочек бумаги с написанными на нем номерами страниц. Взглянув на листочек, он перелистывал рукопись, находил нужную страницу, и я слышал его суждения — литератора, философа, историка, дипломата, человека, мыслящего высочайшими категориями партийного и государственного масштаба…

А вот как родились при помощи Молотова страницы романа, изображающие приезд в сентябре 1939 года в Москву Иоахима фон Риббентропа — имперского министра иностранных дел Германии — для подписания пакта о ненападении.

С тем же Сергеем Ивановичем Малашкиным мы приехали на квартиру Вячеслава Михайловича, на улицу Грановского, разумеется, по предварительной телефонной договоренности. Я с восхищением рассматривал богатую, тщательно подобранную библиотеку, картины на стенах, написанные его братом, художником Николаем Михайловичем Скрябиным, удивлялся тесноватому кабинету с зачехленными в белую парусину двумя-тремя креслами и небольшим столом.

Малашкин и Молотов с веселым оживлением почему-то стали вспоминать двадцатые годы, один из новогодних вечеров, когда к Малашкину на квартиру неожиданно пожаловали Сталин, Молотов, Буденный с гармошкой и еще кто-то. Продолжили отмечать Новогодний праздник — с песнями и плясками. А на второй день утром Малашкина потребовал к себе домоуправ и строго отчитал, ссылаясь на жалобы соседей, что в его квартире было слишком шумно и что пели церковные песни. Малашкин же не посмел сказать, кто у него был в гостях (не поверил бы домоуправ!), и принес свои извинения.

Эти воспоминания друзей мне показались настолько занятными, что я достал блокнот и, зная, что Молотов при виде блокнота или диктофона чувствует себя скованно, все-таки спросил у него:

— Вячеслав Михайлович, разрешите, я немножко посижу над блокнотом?