Наталья Баранская - Колдовство

Наталья Баранская

Колдовство

Началось вот с чего: вырезали фото Шуры Шатровой с доски Почета Загорьевской фабрики музыкальной игрушки, что на Посаде. Доска была новая, только оформленная. Стояла она напротив паперти, то есть входа (фабрика была в здании посадской церкви), — на месте людном, светлом, под фонарем.

Кто это сделал? Кому понадобилось Шурино фото? А если понадобилось, то почему не спросил у самой Шуры? Об этом думали-гадали женщины во всех трех цехах три дня кряду.

Председатель профкома, Пелагея Ивановна, вызвала Шатрову, спросила, знает ли, чьих рук дело? Шура только плечами пожала. Ничего по этому вопросу она сказать не могла. Тогда Пелагея Ивановна попросила ее сходить в фотографию, сняться размером 18 на 24. Не может доска стоять с дырой, неудобно это. А ее, Шатровой, место, как передовика производства, на этой доске.

Шура уже пять лет работает на отделке игрушечных пианино, роялей и балалаек. Красит клавиши, пишет на крышках ноты песни «Пусть всегда будет солнце», а на балалайках рисует цветы. Работа нежная, требует точности, легкости в руке. Исполняет ее Шура отлично. Но когда надо, не отказывается от другой. Производство освоила она полностью: от раскроя фанеры в столярном до изображения фирменного знака фабрики: ЗагорьеВ.

— Что ж, я должна теперь в фотографию за свой счет? — нахмурилась Шура. Жадной она не была, но деньги считать приходилось. Она мать-одиночка и на Вовку получает всего пятерку.

— Что делать, Шура, доска нам немало стоила, все, что положено было, истратили. Снимись на свои, я тебе потом компенсироваю. Деньгами не смогу, так отгулом сосчитаемся. Ты уж и причешись, как в тот раз. Снимайся прямо, гляди в аппарат. Чтоб посерьезней, построже. Доска Почета — дело общественное, важное. Смеяться тут нечего.

Пелагея Ивановна делала намек: на пропавшем фото Шура слегка улыбалась.

Шура обещала все выполнить. Правда, без особой охоты. А раз обещала — значит, сделает. Потому что Шура — женщина самостоятельная. Несмотря что мать-одиночка. Несмотря что красивая. А это все видели. Придумали даже, что она похожа на аргентинскую красавицу — актрису Лоллиту Торрес, Этим летом Лоллита приезжала в Союз на гастроли, ее фото печатались в газетах. А доска для газет стояла под углом к доске Почета. Вот кто-то и углядел, что женщины похожи. Один сказал, другие повторяют. Шуру это не занимало нисколько, у нее дел поверх головы.

Сынишке ее, Вовке, исполнилось семь, нынче пошел в школу. Ей было всего семнадцать, когда она познакомилась с солдатиком на танцплощадке, влюбилась и, как говорила потом ее мачеха, «дотанцевалась до результата». Шура боялась мачехи. Была бы мать жива, наверное, повернулось бы иначе. Но как было признаться мачехе? Не скажешь такое и отцу. И Шура все откладывала, откладывала, а потом уж было поздно разговаривать. И родила.

Из дома не выгнали, теперь этого не бывает. Посрамили, конечно, как заметно стало. Да и нянчить потом не помогали. Так и рос Вовка ясельником с третьего месяца своей жизни, а дома целиком на Шуриных руках.

Жилось Шуре трудно, и привыкла она жить строго. Легкие мысли ей в голову не шли, а если и случалось, держала она их при себе. Вот и сейчас — шла Шура от Пелагеи Ивановны и думала: «Неужели это Сергея Хохлачева шутки с карточкой?» Бабы считают так. В один голос говорят. Слушать это приятно. Только она не верит. Нравится она ему — знает. Не раз он к ней подступался, и не раз она его спроваживала: «Отстань от меня». Потому что всякая самостоятельная женщина будет соблюдать неписаный закон Загорьева: если родила без мужа, гони всякого мужчину прочь. И Шура без всякой злобы, спокойно соблюдала этот закон. Гнала и гнала.

Разве будет Сережка, кудрявый парень, веселый балагур, девкам жених — карточку ее уносить? Нет, тут что-то не так. Она над этим голову не ломала, но вскоре услышала, что думают другие.

Два дня Шура собиралась пойти в фотографию, а на третий заболела. Простыла. На речку белье возила полоскать, вода холодная — середина октября. Пять дней проболела и вышла на работу вся обметанная, в лихорадках.

Увидела ее тетя Дуня, самая старая у них на фабрике, разохалась.

— Ай, девка, чтой-то с тобой? Первый раз вроди так тебя обнесло.

Тетя Дуня всю ее осмотрела, головой покачала и сказала со значением:

— Неспроста это, ой неопроста!

Но Шуре расспрашивать было некогда, надо скорей за кисточки браться, накопили ей тут товару.

Пелагея Ивановна попеняла ей: вот, мол, сразу в фотографию не сходила, теперь ждать будем, когда ты свой вид примешь.

Что делать — пришлось ждать. Наконец, лихорадки сошли. Шура явилась на работу принаряженная, причесанная (накануне сходила в парикмахерскую). Пелагею Ивановну успокоила — прямо с работы иду сниматься. А стали выходить — на ступеньках ногу подвернула. На яблочном огрызке оскользнулась. Хорошо, Сергей Хохлачев подхватил, не дал упасть. Но на ногу не ступнуть. Сергей палочку подобрал, ошкурил, чтобы руку не занозила, помог сесть в автобус да поехал с ней в поликлинику. Автобус-то посадский, ехать кругом, через станцию, с пересадкой — одна она разве сможет?

И в поликлинике сидел, ждал: очередь у хирурга большая.

Шура упрашивала Сергея идти, а ей прислать Вовку. Не ушел. «Вовка разве тебя дотащит?» Шура все оглядывалась — не приметил ли кто, что Сергей с ней? Он понял, сказал:

— Ты не бойся, я сейчас руку платком обвяжу, будто мне палец откусили…

Засмеялась она — придумал же «откусили». А сама посматривает, не глядит ли на них кто. Он ее до дому доставил, но дальше калитки Шура ему не позволила, попрыгала на одной ноге.

Опять у Шуры бюллетень. Три дня прошло — прихромала на фабрику. Все равно через день к врачу ходить, так уж лучше работать.

Как пришла, тетя Дуня ей знак подает — отойдем, мол.

— Ты меня слушать не стала, а я дело говорю: неспроста ты опять захворала. Наслано на тебя. И карточку твою тот взял, кто на тебя хворь наслать задумал.

Шура говорит:

— Не пойму я, как так «наслано»? Что это значит и при чем тут карточка? Объясни.

— А вот кто-то на тебя наговорил. Через карточку твою и наслали порчу.

— Глупости это, тетя Дуня. Какая такая порча? Ну грипп был, ну ногу подвернула. Случайность…

— А обметало тебя как? Ни в жисть не обметывало, а тут вся в лихорадках.

— Обметало… Тоже может случиться. С другими же бывает. Время холодное. А я в резиновых сапогах в воду влезла.

Тетя Дуня пригнула голову и зашипела Шуре в самое ухо:

— Может, это Пантюшкиной Кланьки работа, что на хлебозавод от нас перешла? Живет она с Сережкой Хохлачевым, говорят. А он за тобой бегает. Все знают.

Шура отодвинулась.

— Не мое это дело. Да у Клавы и муж есть. Мало что болтают. И вообще у меня нога болит — стоять не могу.

Лицо ее посмурнело, брови нахмурились. Весь день Шура слова ни с кем не сказала, ни разу не улыбнулась.

Ох уж эти женские языки! Наговорят, а ты три дня думать будешь. И не хочешь думать, а все думается. Будто насильно. Ну какое дело Шуре до того, что у Сергея Хохлачева с этой Кланькой? Не все ли равно ей? Совсем безразлично! А вот думается. Или слова тети Дуни — будто на Шуру «наслано». Вроде чепуха. Сама же смеялась. А потом раздумалась: годами не бюллетенила, а тут — подряд. И опять же — кому понадобилось ее фото? А вот взяли. Значит, нужно было. А зачем?

Так думала Шура день и два. Но думать-то особенно некогда. Дела. И нога проходить стала. Сегодня она Сережкину палочку выбросила. Как шла с работы по мосту, бросила в реку и сказала: «Плыви, палочка, в Москву, унеси мою тоску». Засмеялась — это разве тоска? Вот тогда была тоска, как она восемь лет назад здесь шла и думала — не утопиться ли? Было ведь. Думала, правда, недолго — пока реку переходила. Тут же на мосту и поняла — ничего из этого утопления не получится. Обязательно она выплывет. На этой реке Шура выросла, исплавала ее всю, знала. И хоть река была ямистая, коварная и тонули в ней немало, но ей-то в своей реке не утонуть. Поплывется на мелкое. Руки-ноги сами выгребут, река сама вынесет. Только смеху наделает. И топиться Шура раздумала.

И нечего вспоминать! Что было, то прошло. Молоденькая была, глупая. Вон красота какая кругом. Ива на холме над ключиком еще в листьях стоит — светится как шар золотой. А по оврагам вокруг притихшие темные сосны. Грачи свое отгалдели — до весны. И на реке тишина — нет купальщиков. А в чистой быстрой воде стоят, чудом держатся против течения, малые рыбки.

Звонко постукивали Шурины сапожки по деревянному настилу, нога ступала легко, ровно. «Вот и расколдовалась», — усмехнулась Шура.

А среди ночи вдруг взялся у нее зуб. Верхний, боковой. Да как взялся: ровно ей кто в десну гвоздь вколачивает и там гвоздем крутит и крутит. Заметалась Шура — на один бок, на другой. Встала, чайник согрела, теплым полоскать. Хуже стало. Валерьянки на вату накапала, прикусила, давай ходить взад-вперед. Не помогает. Устала, измоталась, а к утру вдруг щеку вздуло. Откуда эта напасть? Зубы все ровные, белые, не болели никогда. А на работу надо. Это уж потом, отпросившись, можно идти к зубному.