Константин Ваншенкин - Повезло

Константин Яковлевич Ваншенкин

Повезло

Ему действительно повезло. Вся рота уходила в гарнизонный наряд, а они с Митей Ополовниковым накануне вечером заступили дневальными по роте и теперь согласно уставу нигде не могли быть использованы, так как сами были после наряда. Ополовников, маленький, худенький, сменившись, уже спал на нижних нарах, в глубине, защищенной от света, а Игорь Саманин чуть отчужденно смотрел, как готовятся ребята к разводу караулов: подшивают подворотнички, драют ботинки. Рота шла и в полковой караул – к штабу, к знамени, к складам ПФС и ОВС, и к контрольно-пропускному пункту, и к дальнему складу боеприпасов, и патрулями по гарнизону, в поселок и на станцию. А свой взвод, второй, особенно не готовился, он шел в наряд на кухню. Потом загремели команды, и ребята, разобрав из пирамид оружие, вышли строиться, потом ушел кухонный наряд, и в ротной землянке стало непривычно пустынно и тихо. Проводив наряд, вернулся старшина, посмотрел на нового дневального, стоявшего у дверей, на другого, подметающего неровный пол в проходе, ничего не сказал и скрылся в каптерке. Саманин тоже лег на нары, но спать не стал, а с удовольствием думал о предстоящем, ничем не занятом вечере, о долгой ночи и долгом завтрашнем дне. Потом он вышел наружу и в едва наступающих осенних сумерках постоял между землянками. За стволами уже подсвеченных осенью берез, над овражком густели сизые слои не то тумана, не то дыма, где-то вдалеке прошла рота с песней, а в другом конце другая рота, с другой песней. Потом все стихло, и где-то очень уж далеко, в другом полку, трубач сыграл какой-то незнакомый сигнал, наверно, для командиров.

После ужина, не дожидаясь отбоя, они легли и тут же уснули, но часа через два их разбудили: ребята, вспомнив о них, принесли полбачка перловой каши – остатки от ужина. Едва его толкнули, Саманин сразу понял, в чем дело, и, почти не просыпаясь, достал ложку. Вместе с Митей и новыми дневальными они за несколько минут съели кашу, и в то же мгновение Митя снова уснул, а Саманин, набросив поверх белья шинель, вышел и еще выкурил цигарку.

Утром была возможность поспать хотя бы до завтрака, но внутри уже срабатывала какая-то пружина, и он проснулся перед самым подъемом. Митя спал, накрывшись с головой шинелью, и даже не пошевелился при сигнале.

Позавтракав, они вернулись в землянку. Прежде они никогда не были близки, но теперь их объединяла общность их положения, они были странно связаны ею и держались вместе.

Старшина задумчиво посмотрел на них, он не мог примириться с мыслью, что они ничем не заняты, это было ему неприятно. Однако он еще ничего не придумал.

Митя, маленький, остролицый, снова залег спать, а Саманин, томясь, сел на край нар рядом с ним.

– Старшина, на выход! – крикнул дневальный. Старшина проплыл в полумраке землянки, и по ярко освещенным ступенькам просверкали его сапоги.

– Старшина, – сказал властный голос снаружи. – Свободные люди есть?

– Свободных людей нет, – бодро ответил старшина, – рота находится в гарнизонном наряде. Один больной.

– А вчерашние дневальные? Старшина мгновение помедлил:

– Есть два человека.

– Немедленно в распоряжение начальника ОВС. Получат продукты сухим пайком и в Москву поедут.

– Есть! – сказал старшина и спросил: – Шинели им брать?

– Пусть возьмут, ночью холодно.

Старшина спустился по освещенным ступенькам.

– Саманин, Ополовников, в распоряжение начальника ОВС. Продукты получите сухим пайком. Взять шинеля. Старший – Саманин.

Они собрались у склада – восемь человек из разных рот. Дивизия переформировывалась – и меньшую ее часть составляли солдаты, которые были ее костяком, старые, свои, вместе повоевавшие. Их сразу можно было отличить и не только по медалям или нашивкам за ранения; на всех, кто уже побывал там, лежал какой-то отблеск, отсвет, отпечаток – как загар. А большинство было – как Саманин и Ополовников – из заволжского запасного полка, пополнение. Но Саманину уже хотелось тоже преодолеть нечто и походить на тех солдат, он уже осознавал, что без этого служба и все ее тяготы просто не имели смысла, и еще он предчувствовал, что будет это очень скоро.

У склада ОВС стоял– часовой из их роты, он обрадовался и удивился, увидав их, им это было приятно.

Став цепочкой, они начали загружать крытые брезентом грузовые «форды» старым обмундированием, б/у, настолько уже обветшавшим от ползания в нем по земле, разрывов, бесчисленных стирок, что починить его было уже невозможно. Эти гимнастерки со смутными следами от гвардейских значков и реже – от орденов и медалей, эти шаровары с неуловимым присутствием по швам карманов махорочной пыли были уложены аккуратными пачками и передавались из рук в руки. От них слабо исходил приятный запах каленого, как от жареных семечек – воспоминание о дезокамерах, куда они закладывались не раз, пока их владельцы мылись в бане.

Однажды, весенним холодным днем Саманин загружал дезокамеры – «вошебойки» – и так намерзся, что не выдержал, открыл дверцу – погреть спину. Тепло оттуда шло не так сильно, как он ожидал, и он все глубже туда вжимался и наконец залез весь, одна голова осталась снаружи, – ребята испугались, а ему ничего, погрелся и только.

Теперь, погрузив обмундирование в «форды», они все вместе пошли получать продукты. Концентраты и консервы сложили в плащ-палатку, а хлеб и сахар разделили тут же и рассовали по карманам шинелей. Часовой около склада ПФС был из своей роты и свой же часовой был у КПП, и Саманин окликнул его из кузова, а то бы он их не заметил.

Машины шли одна за другой по старой аллее, и ветки берез, уже сильно подсвеченных осенью, с шумом задевали крытые кузова, хлестали по ним, роняя на брезент желтые листья.

Саманин с Ополовниковым сидели в кузове предпоследней, пятой, машины, на старом обмундировании, от которого исходил приятный запах каленого. В последней машине, рядом с шофером, ехал краснолицый старшина-снабженец, а лейтенант, начальник ОВС, находился в головной.

Колонна выехала из расположения, миновала поселок и свернула на шоссе. С одинаковым интервалом в несколько метров, будто соединенные жестким буксиром в одно целое, слитно и мощно шли машины к Москве, лишь свистел, срываясь с брезентового верха, ветер. А кругом стоял тихий и ясный осенний день, ветер был только здесь, на шоссе, но и там, в солнечной ясности, ощущался и угадывался непоправимо крепнущий холодок. Пестрел лес по сторонам, и уже ярко желтела на черном маслянистом асфальте облетевшая листва. Свернувшись калачиком, дремал Митя Ополовников.

Из крытого грузовика было видно только то, что оставалось позади: машина с краснолицым старшиной, сидящим рядом с шофером, лес, деревня с церковью на холме. Иногда из-за последней машины выдвигались легковушка или «виллис» и обгоняли их, но это было редко, потому что колонна шла ходко, и не каждый решался на обгон. С правой стороны, с мгновенным ревом, проносились встречные машины из той неизвестной, невидимой жизни, которая была впереди. В грузовиках стояли и сидели люди. В одном кузове, держась за кабину, стояла молодая женщина или девушка, и когда машины поравнялись, у нее ветром взбило платье, и она чуть присела, придерживая подол. В какойто краткий миг они встретились взглядом, и он погрозил ей пальцем, а она засмеялась. Она тут же исчезла, но оставила неясное сладкое чувство, о котором уже хотелось вспоминать.

Поодаль от дороги промелькнула зенитная батарея, укрытая маскировочной сетью, потом открылось поле, где копали картофель. За лошадью шел парень и вскрывал плугом борозду, а следом, согнувшись, двигались бабы и выбирали картошку. Посредине поля розовела горка картофеля и стояло несколько твердых шишкастых мешков. Проснулся Митя Ополовников, поднял голову, сказал, улыбаясь:

– Смотри, картошка! – и снова задремал.

И тут Саманин ощутил голод. Собственно, это страстное желание не проходило, даже когда он только вставал от котелка, и даже ночью, во сне, оно жило с ним вместе. Но иногда оно уже как бы притухало, может быть, лишь затем, чтобы вспыхнуть еще ярче, крича и напоминая о себе. С тех пор как они получили продукты, каждую секунду каждая клеточка его тела знала и помнила, что в карманах шинели упруго втиснутый по полпайки (суточная норма – 800 граммов! ждет хлеб. И сейчас настал тот момент, когда терпеть больше стало невозможно. Саманин сперва решил отломить лишь корочку, но сами собой пальцы отщипывали еще, еще, он не выдержал, достал из кармана весь кусок, половину засунул обратно, но скоро и ее пришлось доставать. Он старался есть помедленнее, откусывать поменьше и пореже, надеясь оставить еще корочку на ужин. Ведь хлеб-то был выдан и на завтра до обеда. А Митя Ополовников, который съел уже весь свой хлеб, тихонько спал, укрывшись шинелью.

Машины стали плавно тормозить и остановились. Из последней вышел, разминаясь, шофер, вылез краснолицый старшина, и по всей колонне захлопали дверцы кабин. Саманин тоже спрыгнул на асфальт. Впереди был переезд, и Саманин медленно пошел к опущенному шлагбауму. Он стоял около шлагбаума, вместе с солдатами, которые уже побывали там, курил, ожидая, когда пройдет поезд. Поезд накатился слева, и вагоны, как бы приноровившись, ритмично загрохали на стыках, та-та, та-та, та-та, а потом почему-то перешли на другой интервал, реже: та, та, та. Эшелон был длинный, сперва орудия на платформах, а потом пошли теплушки, и во всех до одной у раскрытых дверей тесно стояли солдаты. Они Спокойно смотрели на осенний лес и поля, на очередь машин, скопившуюся у переезда, и на солдат, мелькнувших внизу у шлагбаума, и в то же время они чем-то походили на людей, которые видят все это впервые. А из-за их плеча, из глубины вагонов, выглядывали солдаты, не успевшие вовремя стать у проема дверей. Опять пошли платформы с орудиями и часовыми на тормозных площадках, опять колеса перешли на скороговорку, и вдруг все оборвалось, проскочил последний вагон, стало светло и тихо. Пополз кверху шест шлагбаума, захлопали дверки кабин.