Вирджиния Эндрюс - Цветы на чердаке

Вирджиния Эндрюс

Цветы на чердаке

* * *

Надежда, наверное, должна быть желтого цвета — цвета солнца, которое мы так редко видели. Сейчас, когда я восстанавливаю содержание этой книги из старых дневников, название как будто выходит само собой: «Открой окно навстречу солнцу». И все же, я с сомнением отношусь к такому названию. В гораздо большей степени наша судьба подсказывает образ цветов на чердаке. Бумажных цветов. Рожденных такими яркими и тускнеющих на протяжении той бесконечной череды мрачных, серых, кошмарных дней, что мы провели в плену у жадности — узниками надежды. Но мы никогда не делали своих бумажных цветов желтыми.

Чарльз Диккенс часто начинал роман с рождения главного героя, и, поскольку он был нашим с Крисом любимым писателем, я хотела бы повторить его манеру, если бы, конечно, смогла. Но он был гением, писавшим с врожденной легкостью, а мне каждое слово, появляющееся на бумаге, доставалось с горькими слезами, кровью, желчью, смешанными с чувством вины и позора. Я думала, мне никогда не будет больно, что стыд — бремя, которое суждено нести другим людям. Но прошли годы, и сейчас, став старше и мудрее, я принимаю его.

Невообразимая ярость, которая когда-то бушевала во мне, поутихла, так что, надеюсь, я смогу писать, примешивая к правде меньше ненависти и пристрастия, чем это было бы несколько лет назад.

Итак, подобно Чарльзу Диккенсу, в этом, с позволения сказать, художественном произведении я скроюсь за вымышленным именем и буду жить в несуществующих местах, моля Бога, чтобы эта книга причинила боль кому следует. Конечно, Бог в своей бесконечной милости позаботится о том, чтобы понимающий издатель собрал мои слова под одной обложкой и помог заострить тот нож, который я собираюсь использовать для своей мести.

Часть первая

ДО СВИДАНИЯ, ПАПА!

Когда я была очень маленькой, в пятидесятых, я действительно верила, что жизнь похожа на бесконечно длинный и солнечный летний день. В конце концов, именно так она начиналась. Пожалуй, я немного могу сказать о своем раннем детстве, но это немногое было светлым и чистым, за что я буду вечно благодарить Всевышнего.

Мы не были ни богатыми, ни бедными. У нас было все необходимое. Может быть, были и предметы роскоши, но это можно было определить только по сравнению с другими, а в нашем миддл-классовом районе все жили более или менее одинаково. Короче и проще говоря, мы росли обыкновенными, «среднестатическими» детьми.

Наш папа отвечал за связи с общественностью в большой фирме, производившей компьютеры и находившейся в Гладстоне, Пенсильвания, городке с населением 12 602 человека.

Судя по всему, отцу сопутствовал огромный успех, потому что его босс часто обедал с нами и рассказывал о работе, с которой он так хорошо справлялся: «С твоим типично американским, пышущим здоровьем и опустошающе приятным лицом, было бы удивительно, если бы хоть один разумный человек мог противостоять тебе, Крис!»

Я всем сердцем соглашалась с ним. Наш отец был само совершенство. Ростом шесть футов два дюйма, весом 180 фунтов, с густыми льняными волосами, чуть-чуть волнистыми, как раз настолько, чтобы дополнить и не испортить его идеальный облик. В его лазурно-голубых глазах светилась любовь к жизни и ее радостям. Прямой нос не был ни слишком толстым, ни слишком узким. Он играл в теннис и гольф как профессионал и плавал так много, что ходил загорелым круглый год. Он постоянно уносился по делам то в Калифорнию, то во Флориду, то в Аризону, то на Гавайи или даже за границу, а мы оставались дома на руках у матери.

Когда по вечерам в пятницу он приходил через парадную дверь — это случалось каждую пятницу, потому что, как он говорил, он не мог переносить разлуки с нами дольше пяти дней — его широкая, счастливая улыбка освещала все вокруг, как маленькое солнце, даже если на улице шел дождь или снег. По всему дому разносился его громоподобный голос, едва он успевал поставить на пол чемоданы: «А ну-ка, идите, поцелуйте меня, если вы меня еще любите!»

Мы с братом обычно прятались где-нибудь у входа, и стоило ему произнести эти слова, мы устремлялись к нему из-за спинки кресла или дивана и бросались в его широко распростертые объятия. Он хватал нас, прижимал к себе и осыпал поцелуями. Пятница… Для нас это был лучший день недели, потому что в этот день к нам возвращался пара. В карманах костюма он приносил для нас подарки поменьше, а в чемоданах находились большие, которые появлялись позже, когда наступала очередь матери. Она терпеливо ждала, пока отец закончит с нами и затем медленно направлялась к нему, приветственно улыбаясь. Радостные огоньки загорались в папиных глазах, и, обняв ее, он долго смотрел ей в лицо, как будто они не виделись по крайней мере год.

По пятницам мама проводила первую половину дня в салоне красоты, где ей обрабатывали и укладывали волосы и делали маникюр, а потом долго принимала ванну с ароматическими маслами. Я забиралась в ее комнату и ждала, пока она появится в облегающем неглиже. Потом она обычно садилась перед трюмо и тщательно наносила косметику. Стремясь научиться, я вбирала в себя все, что она делала, превращаясь из просто хорошенькой женщины в восхитительно красивое создание, и тогда с трудом верилось, что такое возможно на самом деле. Самым удивительным во всем этом было то, что отец искренне верил, что она вообще не пользуется косметикой. Он считал, что такая поразительная красота дана ей от природы.

Слово «любовь» постоянно произносилось у нас дома.

— Ты любишь меня? Потому что я люблю тебя. Ты скучала по мне? Ты рада, что я дома? Ты думала обо мне, когда меня не было?

— Каждую ночь.

— Если ты не скажешь, что ворочалась с боку на бок, мечтая, чтобы я был рядом, прижимая тебя к себе, мне, пожалуй, остается только умереть.

Мама прекрасно знала, как отвечать на такие вопросы — взглядом, еле слышным шепотом и поцелуями.

Однажды мы с Кристофером ворвались в дом через парадную дверь вместе с холодным зимним ветром.

— Снимите обувь в передней, — крикнула из гостиной мама, где она сидела перед камином и вязала маленький белый свитер для куклы. Я тут же решила, что это подарок на Рождество, предназначенный для одной из моих кукол.

— И снимите домашние шлепанцы, когда зайдете сюда, — добавила она.

Мы оставили ботинки, теплые пальто и капюшоны сушиться в передней и побежали в одних носках в гостиную, на белый плюшевый ковер. Комната была выдержана в приглушенных пастельных тонах, чтобы оттенить яркую красоту матери. Нас редко пускали сюда. Гостиная предназначалась для семейных вечеринок, для матери, и мы никогда не чувствовали себя уютно на абрикосовом с позолотой диване или бархатных креслах. Мы предпочитали папину комнату с украшенными темными панелями стенами и жестким диваном, где мы любили кувыркаться и бороться, не боясь ничего повредить.

— На улице такой мороз, мама, — сказала я, задыхаясь, и грохнулась к ее ногам, протягивая свои ноги к огню. — Но ехать домой на велосипедах было просто чудесно. На всех деревьях сосульки блестят, как алмазы, а на кустах как будто хрустальные призмы. Все превратилось в какую-то сказку. Я ни за что не соглашусь жить на юге, где никогда не идет снег.

Кристофер не распространялся о погоде и красотах зимней природы. Он был старше меня на два года и пять месяцев и, как я теперь понимаю, намного проницательнее и умнее.

Он сидел в той же позе, что и я, протянув ноги к огню, но лицо его было обращено к матери, а брови обеспокоенно сходились на переносице. Я тоже взглянула на нее, пытаясь определить, что так взволновало моего брата. Мать быстро и умело вязала, время от времени заглядывая в инструкцию.

— Мама, ты хорошо себя чувствуешь? — спросил он.

— Да, конечно, — ответила она, ласково улыбаясь.

— Мне кажется, ты выглядишь усталой. Она отложила вязание.

— Сегодня я была у доктора, — сказала она, наклоняясь, чтобы потрепать Кристофера по холодной розовой щеке.

— Мама! — воскликнул тот встревоженно. — Ты что, больна?

Она слегка усмехнулась и провела своими тонкими, длинными пальцами по его взъерошенным льняным кудрям.

— Кристофер Доллангенджер, я полагаю, ты догадываешься. Я видела, как ты смотришь на меня, и в голове у тебя явно шевелятся какие-то подозрения.

Она поймала за руки сначала его, потом меня и поместила наши руки к себе на живот.

— Вы чувствуете что-нибудь? — поинтересовалась она с тем же выражением тайного удовлетворения на лице.

Кристофер быстро отдернул руку и залился краской, но я оставила свою на месте, ожидая объяснения.

— А ты что чувствуешь, Кэти?

Моя рука чувствовала, что внутри нее происходит что-то странное, как будто слабые, едва слышные удары сотрясали ее тело. Я подняла голову и уставилась на нее. До сих пор помню, как она тогда выглядела. Как Мадонна Рафаэля.