Тим О`Брайен - На Лесном озере

Тим О`Брайен

На Лесном озере

Посвящается Кейт

Автор благодарит Кейт Филлипс,

Джона Стерлинга, Ларри Купера, Майкла Кертиса,

Леса Рамиреса, Кэрол Анхальт

и мою любящую семью.

Сэм Лоуренс, умерший в январе 1994 года,

более двух десятилетий был моим издателем,

заступником и другом.

Я навсегда сохраню светлую память

о его вере в меня.

Хотя эта книга содержит подлинный материал из мира, в котором мы живем, включая сведения о реальных местах, лицах и делах, ее следует читать как художественную, а не документальную прозу. Все диалоги вымышлены. Некоторые печально известные и весьма реальные события даны в измененном виде или воображены заново. Джон и Кэти Уэйды – фигуры целиком вымышленные, как и все персонажи романа из числа жителей штата Миннесота и поселка Энгл-Инлет.

1

Как несчастливы они были

В сентябре, после первичных выборов, они сняли старый желтый коттедж на берегу Лесного озера. Там было много деревьев, большей частью сосна и береза, да еще причал с лодочным сараем, и через лес шла узкая грунтовая дорога, которая поблизости от коттеджа упиралась в отполированные водой серые прибрежные камни. Дальше никаких дорог не было. Ни единого поселка, ни одной живой души. Причал – а за ним на север, в сторону Канады, протянулось большое озеро, там вода была началом и концом всего, бесконечная и очень холодная, с потайными проливами, отмелями, бухтами, безымянными островами и дремучими лесами по берегам. Там повсюду, на множестве квадратных миль, дикая ширь составляла одно целое, подобно гигантскому изогнутому зеркалу, ослепительно голубому и прекрасному, всегда неизменному. Этого-то они и хотели. Им нужно было одиночество. Нужна была эта многократность, густой дурманящий шорох леса и плеск воды, но главное – им нужно было чувствовать, что они вместе.

Поздно вечером они расстилали на веранде одеяло и лежа смотрели, как над озером в их сторону движется туман. К полной близости они пока не были готовы. Раз попробовали, но ничего хорошего не вышло, так что потом они всегда только лежали обнявшись и тихо разговаривали о том, как народят детей и будут жить в собственном доме. Они делали вид, что не так все плохо. Выборы были проиграны, но они пытались убедить себя, вопреки очевидности, что это не было бесповоротное, сокрушительное поражение. Друг с другом они были осторожны; не жаловались на тоску и на это внезапное чувство под ложечкой, словно ты проваливаешься в люк. Неподвижно лежа под одеялом, они по очереди называли имена детей, которые у них родятся, – порой уморительные имена, специально чтоб посмеяться, – а потом обсуждали обстановку будущего дома, роскошные ковры и старинные медные светильники, выбирали цвет для обоев, входили во все подробности, соглашались, что у них непременно будут огромная застекленная терраса, камин и библиотека с высоченными ореховыми шкафами и передвижной лестницей.

В темноте можно было забыть о том, что все это безумно дорого и совершенно недоступно. Их жизнь вошла в тяжкую полосу, и они отчаянно хотели быть счастливыми. Они желали счастья, не зная ни что это такое, ни где его искать, и от этого их желание становилось еще сильнее.

У них была такая игра: выдумывать маршруты романтических путешествий.

– Верона, – говорила Кэти. – Я провела бы несколько дней в Вероне. – После чего они подолгу разговаривали о Вероне, куда там пойти и что посмотреть, им хотелось сделать этот город в воображении как можно реальнее. С озера, стелясь низом и обволакивая их, наползал густой, плотный туман, и их слова вдруг как будто относило куда-то вдаль, а потом они возвращались из стоявшего вокруг леса. Отчасти это было просто эхо. Но внутри эха им чудился звук словно бы и вовсе не от их голосов – то ли шепот, то ли дыхание, что-то пернатое и живое. Они замолкали, вслушиваясь, но звук тут же исчезал, смешивался с ночью. В лесу раздавались шорохи, что-то потихоньку гнило, что-то росло. Подавали голос ночные птицы. Волны с тихим плеском накатывали на берег.

И вот тогда-то, вслушиваясь, они вдруг чувствовали, как открывается люк, и падали в ту пустоту, откуда являлись к ним все сновидения.

Они, конечно, скрывали это как могли. Опять пускались в разговоры о чудесных веронских старинных церквах, о музеях, о кафе под открытым небом, где они будут пить крепкий кофе с пирожными. Изобретали всякие веселые приключения. Ночной бросок поездом во Флоренцию, а может, на север, в горы, а может, в Венецию; потом обратно в Верону, где нет никакого поражения, где все, что в жизни бывает, кончается хорошо. Для них обоих это была игра в желания. Счастье рисовалось им как реальное место на земле, как неизведанная страна или экзотическая чужая столица с диковинными обычаями и малопонятным языком. Чтобы там освоиться, нужно приложить много усилий и многое в себе изменить, но они будут прилежными учениками.

А порой им нечего было друг другу сказать. Или они принимались храбриться.

– Ничего такого ужасного не произошло, – сказала Кэти однажды вечером. – То есть плохо, конечно, но поправимо.

Это был их шестой вечер на Лесном озере. До ее исчезновения оставалось меньше полутора суток, но сейчас она лежала рядом с ним на веранде и размышляла вслух о том, как все поправить. Больше практицизма, сказала она. Идти шаг за шагом. Он мог бы найти работу в какой-нибудь приличной юридической фирме в Миннеаполисе. Они бы подыскали недорогой дом или просто сняли что-нибудь на время; конечно, надо во всем ужаться, составить семейный бюджет, начать потихоньку выплачивать долги, а там, глядишь, через годик-другой на самолет и – в Верону или еще куда-нибудь, где они будут счастливы и совершат все то чудесное, чего не успели пока совершить.

– Уж мы найдем чего захотеть, – сказала Кэти. – Новенькие мечты, с иголочки. Ну, не права я разве? – Помолчала, глядя на него. – Не права?

Джон Уэйд заставил себя кивнуть.

Через два дня, когда ее уже с ним не будет, он вспомнит, как возились под полом веранды мыши. Вспомнит сложный, насыщенный запах леса, и туман, и озеро, и странное движение, которое Кэти иногда делала пальцами; легкий взмах, словно она желала разогнать все зло, скопившееся в их жизни.

Справимся. – Она прильнула к нему теснее. – Начнем и всего добьемся.

Конечно, – сказал Уэйд. – У нас все будет хорошо.

– Даже отлично.

– Вот-вот. Даже отлично.

Он закрыл глаза. И увидел, как гигантская белая гора взрывается и опрокидывается прямо на него.

Опять сдавило живот. И все равно он через силу ей улыбался. Говорил ободряющие слова, решительным тоном говорил, словно верил в них сам, и это он тоже потом вспомнит – как притворялся. В темноте он чувствовал, как бьется ее сердце, как она дышит ему в щеку. Она пошевелилась под одеялом, поцеловала мужа, слегка заигрывая, пощекотала ему ухо кончиком языка, и это, хоть и не было ему очень приятно, было знаком близости, просьбой сосредоточиться на том, что у них еще оставалось или когда-нибудь могло появиться.

– Слушай, – сказала она. – Давай будем счастливы, сейчас прямо.

– Примани счастье, – отозвался он.

Это был вопрос веры. Будущее казалось невыносимым. Усталость тоже, конечно, была, и гнев, но главное – пустота безверия.

Лежа молча и неподвижно, Джон Уэйд смотрел, как туман сгустками расползается над причалом и лодочным сараем, медлит, словно хочет их переварить, потом, клубясь и меняя очертания, тяжело поднимается вдоль берегового склона к веранде.

Оползень, думал он.

Эта мысль приняла у него в голове форму огромной белой горы – он карабкался на нее всю жизнь, а теперь она рушится на него, сплющивая грузом бесчестья. Он приказал себе об этом не думать, но не получалось. Цифры были неумолимы. Его разгромили три к одному в его собственной партии; он вытянул несколько университетских городков и округ Итаска – вот, по существу, и все.

В тридцать семь лет – вице-губернатор штата. В сорок – кандидат в сенат США. В сорок один – жертва оползня, резкого сдвига в общественном мнении.

Удачники и жертвы. Такая уж ставка тут.

Но это были не просто проигранные выборы. Нечто физически ощутимое. И унижение, само собой, и это чувство, будто что-то надломилось, испортилось в груди и животе, и гнев, вздымавшийся к самому горлу, когда его так и подмывало выкрикнуть самые ужасные слова, какие он знал, – Христа прикончить! – когда он не мог с собой совладать, не мог вернуть ясность мысли и прекратить этот крик у себя в голове – Христа прикончить! – потому что ничего поделать было нельзя, потому что это было так жестоко, позорно и окончательно. Порой накатывало настоящее безумие. Вселенская злоба. По ночам в крови вскипала электрическая дрожь, его распирало от желания убивать, которое он не мог ни подавить, ни выпустить на волю. Он хотел ломать и крушить. Схватить нож, резать и полосовать, резать и полосовать. Все эти годы. Карабкался, как чертов сукин сын, дюйм за дюймом, вгрызался зубами – и в один миг все полетело в тартарары. Все без исключения. Смысл его жизни. Карьера, профессиональная гордость, честь и достоинство, вера в будущее, которое представлялось ему таким величественным.