Ален Роб-Грийе - Резинки

Ален Роб-Грийе

Резинки

«Время, которое ни с чего не спускает глаз, принесло решение наперекор тебе…»

Пролог

В сумерках кафе патрон расставляет столики и стулья, пепельницы, сифоны с газированной водой; шесть часов утра.

Ему не нужен свет, он даже не ведает, что творит. Еще спит. Весьма древние законы досконально управляют его жестами, спасенные на сей раз от расплывчатости человеческих намерений; каждая секунда отмечает чистое движение: шаг в сторону, стул на тридцать сантиметров, три раза тряпкой, пол-оборота направо, два шага вперед, отмечает каждая секунда — совершенная, равновеликая, без сучка без задоринки. Тридцать один. Тридцать два. Тридцать три. Тридцать четыре. Тридцать пять. Тридцать шесть. Тридцать семь. Каждая секунда в точности на своем месте.

Вскоре, к несчастью, время уже не будет господином. Окутанные расплывчатыми узорами заблуждений и сомнений, события этого дня, сколь ничтожными они бы ни были, начнут через несколько мгновений свой тяжкий труд, будут постепенно расстраивать идеальную упорядоченность, вводить исподволь то тут, то там перемену направления, перестановку, путаницу, отклонение с тем, чтобы мало-помалу свершить свое творение: день, в начале зимы, без всякого плана, направления, непостижимый и чудовищный.

Но еще слишком рано, на входной двери только-только отодвинули засов, единственный присутствующий на сцене персонаж еще не обрел собственного существования. В этот час двенадцать стульев тихо спускаются со столов из искусственного мрамора, где они провели всю ночь. И ничего более. Рука снова машинально расставляет декорации.

Когда все готово, зажигается свет…

Там стоит толстый человек, патрон, пытаясь собраться с мыслями посреди столов и стульев. Над стойкой бара висит длинное зеркало, в котором плавает болезненное отображение — патрон в своем аквариуме, зеленоватый, с расплывающимися чертами, больной печенью, брюшком.

С другой стороны, за стеклом, все тот же патрон, медленно растворяющийся в предрассветном полумраке улицы. Этот силуэт, по-видимому, и навел порядок в кафе; ему остается только исчезнуть. В зеркале колышется уже почти полностью распавшееся отражение этого призрака; а за ним все более и более зыбкая, смутная вереница теней: патрон, патрон, патрон… Грустная туманность… Патрон, утонувший в своем ореоле.

Патрон с трудом всплывает. Наудачу вылавливает несколько плавающих вокруг обрывков. Спешить ни к чему, в этот час нет большого наплыва.

Обеими руками он опирается о стол, наклонившись вперед, еще как следует не проснувшись, уставившись неизвестно куда: этот кретин Антуан с его шведской гимнастикой по утрам. И его розовым галстуком давеча, вчера. Сегодня вторник; Жаннетта придет попозже.

Странное пятнышко; что за дрянь этот мрамор, на нем все остается. Вроде бы кровь. Вчера вечером Даниэль Дюпон; в двух шагах отсюда. Какая-то темная история: грабитель ведь не стал бы заходить в освещенную комнату, он хотел его убить, это точно. Личная месть или что? В любом случае, лопух. Это было вчера. Посмотреть, что об этом в утренней газете. Ах да, Жаннетта придет попозже. Пусть купит еще… нет, завтра.

Словно для самооправдания, рассеянно проводит тряпкой по странному пятну. Раз-другой — все равно проступают какие-то непонятные разводы; а может, это просто дыры.

Надо, чтобы Жаннетта сразу же затопила печь; в этом году рано начинает холодать. Аптекарь говорит, что так всегда бывает, когда на четырнадцатое июля идет дождь; может и правда. Естественно, этот кретин Антуан, который всегда прав, хотел во что бы то ни стало доказать обратное. И аптекарь, который начинал заводиться, ему хватает четырех-пяти бокалов белого; но Антуан, он ничего не замечает. К счастью, патрон был на месте. Это было вчера. Или в воскресенье? Это было в воскресенье: Антуан был в шляпе; в этой шляпе он настоящий пройдоха! В шляпе и розовом галстуке! Постой-ка, но он и вчера был в галстуке. Нет. И потом, какая к черту разница?

Еще раз с раздражением проводит тряпкой, смахивая со стола вчерашнюю пыль. Патрон выпрямляется.

Он видит на стекле обратную сторону надписи «Меблированные комнаты», в которой вот уже семнадцать лет не хватает двух букв; семнадцать лет он собирается поставить их на место. Это было еще во времена Полины; они сказали, появившись здесь…

Впрочем, сдается только одна комната, так что в любом случае это глупо. Смотрит на настенные часы. Половина седьмого. Разбудить этого типа.

За работу, лентяй!

На этот раз он говорил почти в полный голос, с отвращением скривив губы. Патрон не в духе; не выспался.

По правде говоря, не в духе он бывает часто.

На втором этаже, в самом конце коридора, патрон стучит в дверь, ждет несколько секунд, и так как не доносится никакого ответа, стучит снова, несколько раз, посильнее. За дверью начинает звонить будильник. Застыв с поднятой правой рукой, патрон прислушивается, злобно поджидая реакцию спящего.

Но будильник никто не останавливает. Примерно через минуту он сам умолкает, удивленно захлебнувшись на последних звуках.

Патрон снова стучит: опять ничего. Он приоткрывает дверь и заглядывает внутрь; в убогом утреннем свете видны разобранная постель, беспорядок в комнате. Он проходит в комнату и делает досмотр: ничего подозрительного, только пустая кровать, двуспальная кровать, без подушки, с одной вмятиной по центру валика, одеяла отброшены в ноги; на туалетном столике эмалированный тазик с грязной водой. Ладно, постоялец уже ушел, это его дело, в конце концов. Вышел, не заглянув в кафе, знал, что горячего кофе еще не будет, и в общем не обязан был предупреждать. Патрон уходит, пожимая плечами; ему не нравятся люди, которые поднимаются раньше времени.

Внизу он обнаруживает какого-то типа, который стоит и ждет, ничем не примечательный, скорее невзрачный, не из завсегдатаев. Патрон проходит за стойку бара, зажигает дополнительный свет и разглядывает клиента без всякой любезности, готовый бросить ему в лицо, что для кофе еще слишком рано. Но тот только спрашивает:

— Можно господина Валласа?

— Он ушел, — сказал патрон, записав на свой счет одно очко.

— Когда это? — спросил человек, немного удивившись.

— Сегодня утром.

— А в котором часу?

Беспокойно смотрит на свои часы, потом на те, что висят на стене.

— Ничего не знаю, — говорит патрон.

— Вы не видели, как он выходил?

— Если бы я видел, как он выходил, то знал бы в котором часу.

Сочувственная гримаса подчеркивает эту легкую победу. Немного подумав, другой опять спрашивает:

— То есть вы не знаете, и когда он вернется?

Патрон даже не отвечает. Он идет в атаку на новом фронте:

— Будете что-нибудь заказывать?

— Черный кофе, — отвечает человек.

— В такую рань кофе еще нет, — говорит патрон.

Поистине отличная жертва, грустная паучья мордашка, вечно латающая прорехи своего потрепанного ума. Откуда он, впрочем, знает, что этот самый Валлас появился вчера вечером в мрачном бистро на улице Землемеров? Что-то очень подозрительно.

Разыграв пока все свои карты, патрон теряет всякий интерес к посетителю. Он с отсутствующим видом протирает бутылки и, поскольку тот ничего не заказывает, гасит одну за другой обе лампы. Теперь уже довольно светло.

Человек ушел, пробормотав себе под нос какую-то невразумительную фразу. Патрон снова среди своих обломков, мрамор в пятнах, местами липкие от грязи лакированные стулья, изуродованная надпись на стекле. Но он в лапах более цепких призраков; более черные, нежели от вина, пятна туманят его взор. Он хочет отмахнуться от них, но тщетно; натыкается на них на каждом шагу… Движение руки, музыка утраченных слов, Полина, милая Полина.

Милая Полина, умершая престранно, давным-давно. Престранно? Патрон наклоняется к зеркалу. Что странного вы в этом видите? Его лицо постепенно искажается недоброй гримасой. Разве смерть не всегда является странной? Гримаса ожесточается, застывает в маске Химеры, которая какое-то мгновение созерцает себя. Затем закрывается один глаз, по рту ползет судорога, одна сторона лица сжимается, появляется еще более отвратительное чудовище, чтобы тотчас же раствориться, уступив место какому-то спокойному и почти приветливому образу. Глаза Полины.

Странной? Не является ли она чем-то самым естественным на свете? Посмотрите на этого Дюпона, куда страннее, что он не мертв. Патрон начинает потихонечку смеяться каким-то беззвучным, безрадостным смехом, напоминающим смех лунатика. А вокруг, глядя на него, начинают смеяться привычные призраки; каждый скалится по-своему. Они даже чуть перебарщивают, заливаясь раскатами хохота, толкая друг друга локтями в бок и шлепая друг друга что есть силы по спине. Как же теперь заставить их замолчать? Их больше. И они у себя дома.