Ричард Форд - Канада

Ричард Форд

Канада

~~~

Дорогой читатель!

Несколько мыслей о «Канаде» — первом за последние шесть лет и, на мой взгляд, лучшем пока романе Ричарда Форда. Во что трудно поверить, поскольку за годы своей работы он написал несколько великолепных книг.

Первое, на что вы, наверное, обратите внимание, это интонация и слог рассказчика, которые сопровождают его на пути из Монтаны в Саскачеван. Вряд ли вам доведется в ближайшем будущем прочитать столь захватывающую прозу. Стоит упомянуть и о занимающих дух предложениях, которыми описываются прерии Саскачевана, жестких и мрачных, задумчивых и навевающих дурные предчувствия.

Что касается сюжета, перед нами предстают: герои-двойняшки, грузовики с краденым мясом, ограбление банка, три убийства, одна стычка с воспитанницей школы для сбившихся с пути девочек и окончание, которое нельзя назвать ни счастливым, ни печальным — только очень удачным, дающим искусству возможность отобразить жизнь.

Я понимаю, что моя реакция на «Канаду», издателем которой я стал, может показаться вам преувеличенной, — и вы будете правы. Но недолго — пока не прочитаете ее сами.

Кристине

«Канада» — плод моего воображения. Каждый персонаж и каждое событие этой книги вымышлены. Сходство с какими-либо реальными людьми мной не подразумевалось, и искать его не следует. Я позволил себе кое-какие вольности с городским пейзажем Грейт-Фолс, штат Монтана, а также с ландшафтом прерий и некоторыми частностями городков, расположенных на юго-западе провинции Саскачеван. Скажем, 32-е шоссе в 1960 году оставалось немощеным, а в моем романе его уже замостили. Помимо этого, ответственность за все недвусмысленные ошибки и упущения лежит на мне.

Часть первая

1

Сначала я расскажу вам об ограблении, совершенном нашими родителями. Потом об убийствах, которые произошли позже. Ограбление важнее, потому что это оно направило наши жизни, мою и сестрину, по пути, которым обе последовали. И пока я не расскажу о нем, все остальное будет совершенно бессмысленным.

Наши родители меньше, чем кто-либо на свете, походили на людей, способных ограбить банк. Они не производили странного впечатления, не были натурами явно преступными. Никто бы и не подумал, что они обречены закончить так, как закончили. Самые обычные люди — хотя, конечно, разговоры такого рода утратили всякий смысл в тот миг, когда они ограбили банк.

Мой отец, Бев Парсонс, родился в 1923-м, в деревушке округа Маренго, штат Алабама, а школу закончил в 1939-м, уже сгорая от желания поступить в Армейскую авиацию, ставшую впоследствии Военно-воздушными силами. Он явился на один из призывных пунктов Демополиса, прошел подготовку на базе «Рэндальф», что под Сан-Антонио. Ему хотелось стать летчиком-истребителем, но на это его способностей не хватило, и он обучился на бомбардира. Летал на средних бомбардировщиках «Б-25 Митчелл», сначала на Филиппинах, потом над Осакой, сея на землю смерть и разрушение — и для врага, и для ни в чем не повинных людей. Человеком он был обаятельным, улыбчивым, красивым и рослым — шесть футов (в отсек бомбардира забирался с трудом), — с большим квадратным лицом, с которого не сходило выжидательное выражение, выпуклыми скулами, чувственными губами и длинными, привлекательными, женскими ресницами. Отец гордился своими блестящими белыми зубами и короткими черными волосами — как и своим именем. Он никогда не признавал, что для большинства людей Беверли — имя женское. У него англосаксонские корни, утверждал отец. «Очень распространенное в Англии имя, — говорил он. — Вивиан, Гвен, Ширли — там это имена мужские. И никто их обладателей с женщинами не путает». Он мог говорить часами, был человеком широких — для южанина — взглядов, повадку имел обходительную, услужливую, с такой он мог бы пойти в ВВС очень далеко, но не пошел. Входя в любую комнату, он первым делом обшаривал ее живыми карими глазами в надежде найти человека, который обратит на него внимание, — как правило, такими людьми оказывались мы с сестрой. Он любил рассказывать в театральном южном стиле бородатые анекдоты, показывать карточные и иные фокусы — мог оторвать себе большой палец и приладить его на место, заставить носовой платок исчезнуть и вернуться. Умел играть на пианино «буги-вуги» и иногда разговаривал с нами «на южный пошиб», а иногда на «негритянский». Летая на «Митчеллах», он стал слегка глуховат и воспринимал это болезненно. Однако выглядел с его «строгой» армейской стрижкой и синим капитанском мундиром очень эффектно и, как правило, источал искреннее тепло, за что мы с моей сестрой-двойняшкой очень его любили. Возможно, по этой же причине он приглянулся нашей матери (хотя более разных, не подходивших друг дружке людей и быть не могло), и во время единственной их встречи в постели — по окончании приема в честь вернувшихся с войны солдат — она, на беду ее, забеременела. Случилось это в марте 1945-го, когда отец проходил в Форт-Льюисе переподготовку на начальника интендантской службы, поскольку его умение бросать бомбы ни для кого больше интереса не представляло. Как только выяснилось, что мама беременна, он женился на ней. Ее родители, осевшие в Такоме еврейские иммигранты из Польши, этого не одобрили. Людьми они были образованными, преподавателями математики и полупрофессиональными музыкантами, устраивавшими у себя в Познани концерты, которые пользовались там немалой популярностью. Покинув Польшу в 1918-м, они добрались через Канаду до штата Вашингтон и стали — ни больше ни меньше — школьными завхозами. К своему еврейству они, как и наша мать, всерьез не относились: видели в нем устаревшую, обременительную, перегруженную запретами систему представлений о жизни и с удовольствием от него отказались — как и от страны, в которой евреев, судя по всему, теперь почти не осталось.

То, что их единственная дочь ухитрится выйти за улыбчивого и разговорчивого единственного сына шотландско-ирландских сметчиков лесного склада, стоящего где-то в алабамской глуши, им даже в голову никогда не приходило, но, когда так и случилось, они о ней и думать забыли. И хотя со стороны могло показаться, что наши родители всего лишь не созданы один для другого, но на самом деле мама, выйдя за нашего отца, потеряла очень многое: жизнь ее изменилась навсегда — не в лучшую сторону, — и она, несомненно, так и считала.

Моя мать, Нива Кампер (сокращенное от Женева), была маленькой, эксцентричной, носившей очки женщиной с непослушными каштановыми волосами, которые переходили на ее щеках в легкий пушок, сбегавший к линии челюсти. Густобровая, с поблескивавшим лбом, на котором проступали вены, и бледной, придававшей ей хрупкий вид — хотя хрупкой она не была — кожей домоседки. Отец говорил, шутя, что в Алабаме такие волосы называют «еврейскими» или «иммигрантскими», но ему они нравятся, он любит ее. (Мать этим словам большого внимания, похоже, не уделяла.) Руки у нее были миниатюрные, деликатные, с наманикюренными блестящими ногтями, которыми она тщеславилась и которые рассеянно выставляла напоказ. Она обладала скептическим складом ума, очень внимательно слушала то, что мы ей говорили, и отличалась остроумием, порой обращавшимся в язвительность. Носила очки без оправы, читала французских поэтов, часто прибегала к словечкам наподобие «couche-marde» или «trou de cul»,[1] которых мы с сестрой не понимали. Она и сама писала стихи — бурыми чернилами, заказывая их по почте, — и вела дневник, в который нам заглядывать не дозволялось; лицо ее, как правило, выражало легкую надменность, недоумевающую отверженность; со временем оно стало отвечать истинному состоянию ее души — а может быть, и всегда отвечало. До того, как выйти за отца, а затем родить сестру и меня, она закончила (в восемнадцать лет) колледж Уитмена в Уолла-Уолла и поработала в книжном магазине, возможно воображая себя представительницей богемы и поэтом и надеясь найти когда-нибудь место занимающегося наукой преподавателя маленького колледжа и выйти замуж за человека, не похожего на ее теперешнего мужа, — быть может, за профессора колледжа, способного создать ей условия жизни, для которой мама, по ее мнению, была предназначена. В 1960-м, когда все и произошло, ей было лишь тридцать четыре года. Однако на лице ее уже появились «серьезные складки» — у носа, маленького, с розовым кончиком, — а большие, пристальные серо-зеленые глаза прикрылись темноватыми веками, сообщавшими ей вид иностранки, немного печальной и неудовлетворенной, — верным было и то и другое. Шея у мамы была красивая, тонкая, а внезапная, неожиданная улыбка привлекала внимание к ее маленьким зубам и девичьему рту сердечком. Впрочем, улыбалась она редко — разве что сестре и мне. Мы понимали, что выглядела она необычно, — еще и потому, что носила обычно оливкового цвета слаксы, хлопковые блузы с широкими рукавами и туфли из пеньки и хлопка, которые приходилось выписывать с Западного побережья, потому что в Грейт-Фолсе такие не продавались. А неохотно становясь рядом с нашим высоким, красивым, общительным отцом, она приобретала вид еще более непривычный. Впрочем, на люди мы всей семьей «выходили» и в ресторанах обедали редко, а потому и не замечали почти, как выглядят наши родители во внешнем мире, среди чужих людей. Домашняя же наша жизнь нам представлялась нормальной.