Гарт Стайн - Как Ворон луну украл

Гарт Стайн

Как Ворон луну украл

Посвящается моей матери, научившей меня рассказывать истории.

Akákoschi!

(Гляди!)

Глава 1

Дженна погрузилась в ванну и выдохнула облако пузырьков. Немного полегчало, но вскоре в груди стало жечь. Дженна открыла глаза. Сейчас бы набрать полные легкие воды, и дело с концом… Нет, не будет она глотать воду.

Дженна вынырнула и вдохнула свежего воздуха.

Утопиться не хватит силы воли. Да и у кого хватит? Говорят, это физически невозможно — инстинкт самосохранения не даст. Гораздо проще застрелиться, ведь тот же самый инстинкт не успеет сработать. Пуля слишком быстра. Иначе самоубийц на свете было бы куда меньше.

Дженна вышла из ванны и завернулась в пушистое полотенце. Убрала под ободок длинные вьющиеся волосы и принялась накладывать макияж. Ага, на щеке выскочил прыщик. Спрятать его! Господи Боже, такие-то гадости на лице в тридцать пять. Глаза у Дженны карие, губы пухлые, налитые. Только подчеркнуть изгиб верхней легким штришком карандаша. Нижнюю даже трогать не надо. Какой чувственный рот, м-м-м, да, детка! Чмок!

Повесив полотенце на крючочек, Дженна вышла из ванной. В спальне нырнула в закуток, включила стереосистему, поставила восьмой альбом «Роллинг стоунз», Let It Bleed.

Звук погромче — и танцевать! Мик Джаггер пел:

Well, I am just a monkey man,I’m glad that you’re a monkey woman, too[1].

Дженна, подняв руки над головой и кружась на носочках, вернулась в спальню. Роберт — в черном костюме, белой сорочке и пестром галстуке — сидел на краю кровати. Натянув левый носок, он надел левый ботинок. Всегда так, обе ноги облачает в носки и туфли (симпатичные, кстати, туфли) по очереди. Роберт взглянул на Дженну, и та, надув губки и выпростав руки, высоко взмахнула ногой. Мелькнули точеные линии.

Monkey woman, woman, too.

— Очень мило, — брякнул Роберт. — Одеться не хочешь?

Дженна продолжала танцевать.

— Право, Дженна, — чуть резче произнес Роберт и натянул второй носок. — Нам пора. Нельзя опаздывать.

Дженна резко остановилась.

— Вечно ты меня обламываешь.

— Вечно ты нагишом секс-пляски устраиваешь, когда нам до выхода остается пять минут.

Дженна промолчала.

— Я хотел сказать: мне нравятся твои игры. Но только ночью и когда на них есть время, — поправился Роберт и надел правый ботинок. Ну все, завелся. — А ты… ты дразнишь меня, зная, что времени на секс нет. Зачем ты это делаешь?

Роберт взглянул на Дженну. Приняв ее молчание за согласие (то есть подтверждение его правоты), он встал и направился к двери.

— Прошу, собирайся, — добавил он уже мягче. — Девять часов. Пока доедем, все по домам разъедутся.

С этими словами он вышел в коридор.

— Я просто настраивалась перед этой идиотской вечеринкой, — пробормотала Дженна и пошла одеваться. Ну и ладно, если ее похотливое поведение не нравится Роберту, понравится кому-то другому.

I saw her today at the reception,A glass of wine in her hand.I knew she was gonna meet her connection,At her feet was a footloose man[2].

Дженна выбрала длинную черную юбку. При ходьбе под ней отчетливо проступают контуры бедер. Очень сексуально. Роберта такие штучки бесят, зато какой-нибудь молодой красавчик наверняка оценит. Дженна надела лифчик, вставила в кармашки пушапы, натянула трусики «танго». Как взглянешь на них — так сразу о сексе и думаешь. Впрочем, сегодня секса не будет. Или?.. Пожалуй, Дженна подцепит кого-нибудь. Хотя стоит ли?

Дженна натянула вязаную безрукавку (доходящую аккурат до пупочка) и влезла в ботинки. Ну-ка, не слишком они выбиваются из композиции? Нормально.

Подхватив со стула у комода косуху, Дженна погасила свет.

Тем временем Роберт на кухне залез на стул и копался в одном из шкафчиков.

— Я готова, — откашлявшись, позвала Дженна.

— Хорошо. Погоди минутку.

Он залез на кухонную стойку и сунул руки по самые плечи в верхний шкафчик. Ни дать ни взять енот ворошит содержимое мусорного бака.

— Что ищешь? — спросила Дженна.

— Свечи. Не помнишь, куда мы их положили?

— Свечи в обеденной. Зачем они тебе?

— Мне нужны поминальные.

Ах, поминальные… Роберт все рылся в шкафчике.

— Нашел.

Он достал коричневый бумажный пакет, в котором отчетливо позвякивали стеклянные гильзы. Серебристая надпись на голубом ярлычке сообщала: «Поминальные свечи». Отец Дженны ставит такую накануне годовщины дедовой смерти.

Увидев Дженну, Роберт застыл на месте:

— Ты что, в этом пойдешь?

Дженна в оцепенении смотрела, как Роберт спускается со стойки. Шея занемела, ноги налились тяжестью. Роберт тем временем достал свечу из пакета и зажег ее от спички. Подошел к Дженне и взял ее за руку:

— Сегодня годовщина.

Годовщина… Вторая.

Дважды минул год с тех пор, как Господь Иисус забрал жизнь. Господь Иисус с тобою, Он защитит тебя от напастей, благословен плод чрева твоего[3].

Роберт ставит по свече за каждый год.

Утонуть можно и в луже грязи, достаточно головой удариться и упасть без сознания (как младший брат бабули). Стукнут тебя по голове качели, и ты упадешь… Утонуть можно где угодно: хоть в океане, хоть в реке, хоть в ванне. Самому утонуть невозможно. Тонут лишь те, кто этого не желает. Впрочем, никто нас не спрашивает, чего мы хотим.

Из глаз потекли горячие слезы. Дженна вздрогнула, глядя в пустоту. Роберт в недоумении посмотрел на черные ручейки размазанной туши. Губы Дженны затрепетали, когда она судорожно вздохнула. Вот и пропал лоск, наведенный для вечеринки. Вечеринки в ночь годовщины.

Руки и ноги будто отнялись, омертвели. Глядя тогда на нее, сын кричал: «Мама, мамочка!» Галлон воды — это восемь фунтов. Пропитанный водой свитер весит восемьсот фунтов. Отяжелевшие рукава не дают барахтаться, не позволяют и шевельнуться. Инстинкт выживания не подсказал, что надо успокоиться и сбросить намокший свитер. Он — словно камень на шее, тянет ко дну. Надежды все меньше и меньше, вот ее уже нет. Святая Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь[4].

Глава 2

С причала рядом с пришвартованным гидросамолетом Джон Фергюсон наблюдал, как приближается синий рыбацкий катерок. Управляемый крохотной фигуркой, рыча подвесным мотором, катер нарушил тишину мирного аляскинского утра. В воздух поднялась стая перепуганных гусей.

И смех и грех, Ферги платит пять штук баксов какому-то специалисту из местных, индейцу, за проверку объекта. На общественном собрании в соседнем городке Клавок ему предложили нанять доктора Ливингстона. Дескать, он лучший в округе. Ферги отшутился: мол, разве ж индейские ведьмаки докторами себя величают? И тем обидел всех до единого. Откуда ж ему было знать, что мистер Ливингстон — шаман и в придачу доктор философии!

Катер тем временем подошел на двадцать ярдов. Ферги ожидал увидеть старого сморщенного индейца в каноэ, а прибыл вполне молодой мужчина. Ферги и Ливингстон помахали друг другу руками в знак приветствия, и доктор, причалив, выбрался из лодки.

— Фергюсон? — спросил он, привязывая швартовый конец к банке.

— Доктор Ливингстон, я полагаю?[5]

Ферги неделю репетировал эту фразу, ему не терпелось произнести ее. Теперь же он испугался, что доктор Ливингстон обидится.

— Просто Дэвид, — без намека на улыбку ответил тот.

Из лодки он достал несколько джутовых свертков и разложил их рядком на причале. Ферги растерянно переминался с ноги на ногу. Вроде бы надо помощь предложить, но вдруг эти свертки — шаманские штучки и трогать их никак нельзя.

— Ну, что скажете? Ничего пока не заметно? — с надеждой спросил Ферги. — Никаких тлингитских духов прошлого?

Ферги постарался как можно отчетливее выговорить название индейского народа, дабы не показаться неучем. В оригинале оно произносится «клинк-ит» и напоминает звук, с которым от яблока отхватывают сразу большой кусок.

Закончив выгружать из лодки свое добро, Дэвид выпрямился. А он не высок, скорее среднего роста. Волосы черные, гладкие, доходят до пояса. Широко раскрытые карие глаза будто стремятся вобрать в себя разом весь мир. Глядя на Ферги, Дэвид словно приблизился на пару шагов.

— Что вы вообще знаете о тлингитах, Фергюсон?

— Так, не особенно много. — Ферги ждал, что приедет доктор непонятных наук, и прочел для проформы статью в энциклопедии. — Тлингиты и хайда прежде были двумя крупнейшими племенами в округе. Занимались в основном рыбалкой и охотой, торговали с русскими и англичанами. В конце девятнадцатого века правительство объявило их родные языки и потлачи[6] вне закона. Зато теперь с дискриминацией покончено.