Василий Аксенов - Маленький кит, лакировщик действительности

Василий Аксенов

Маленький кит, лакировщик действительности

– Что это такое ты принес? – спросил меня Кит.

– Это кепка.

– Дай-ка сюда.

Он взял в руки и с удивлением стал рассматривать мою новую кожаную кепку. Через секунду любопытство его достигло такой силы, что он задрожал.

– Толя, что это такое, а? – закричал он.

– Такая своеобразная кепка, – пробормотал я.

– Это кепка, чтобы в ней летать? – еще сильнее закричал он и запрыгал с кепкой в руках.

Я с готовностью уцепился за эту идею.

– Да, чтоб летать. В этой кепке мы с тобой полетим на Северный полюс.

– Ура! К белым медведям?

– Да.

– К моржам?

– Да, и к моржам.

– А еще к кому?

Голова у меня трещала после рабочего дня, в течение которого я переругался с несколькими сослуживцами, получил устный выговор от директора, совершил несколько ошибок, настроение было прескверное, но я все-таки напрягся, пытаясь представить себе скудную фауну Ледовитого океана.

– К акулам, – сшельмовал я.

– Нет, неправда, – возмущенно возразил он, – акул там нет. Акулы злые, а на Северном полюсе все звери добрые.

– Да, ты прав, – торопливо согласился я. – Значит, мы полетим к белым медведям, моржам…

– К китам, – подсказал он.

– Ага, к китам и к этим… ну…

– К лимпедузе! – восторженно крикнул он.

– Что за лимпедуза?

Он смутился, положил кепку на тахту, отошел в дальний угол комнаты и оттуда прошептал:

– Лимпедуза – это такой зверь.

– Верно, – сказал я. – Как же это я так забыл? Лимпедуза! Такой скользкий юркий зверек, верно?

– Нет! Он большой и пушистый! – уверенно сказал Кит.

В комнату вошла моя жена и сказала Киту:

– Пойдем займемся нашими делами.

Они вышли вместе, но жена вернулась и спросила меня:

– Звонил?

– Кому?

– Не притворяйся. За целый день ты не смог ему позвонить?

– Хорошо, сейчас позвоню.

Она вышла, и я впервые за этот день остался один. Прислушиваясь к необычной тишине, я словно принимал ванну или душ, душ одиночества после рабочего дня, наполненного во всех своих измерениях шумными людьми, знакомыми и незнакомыми.

Я сел к пустому письменному столу и положил на него руки, с удовольствием ощутил прохладную пустую поверхность стола, лишенного всяких дел, бумаг, исполняющего сейчас лишь обязанность подставки для моих тяжелых рук.

За окном солнце, бесшумно преодолев желтые заросли близкого сада, подкатывало к углу многоэтажного дома, к гигантскому, торчком стоящему параллелепипеду, темному сейчас и словно безжизненному.

Во дворе по крыше котельной носились осатаневшие десятилетние мальчишки. По их разинутым ртам можно было представить, какой за нашими стеклами стоит гвалт.

Из палисадника боязливо вышла культурная старуха, сторожко, словно лань, повернулась в сторону котельной. Мальчишки при виде старухи попрыгали с крыши наземь.

Старуха эта, каждый вечер выходившая во двор подышать кислородом и подкладывающая под свой бедный зад надувную резиновую подушечку, была постоянным объектом злых мальчишеских шуток. Она давно привыкла к ним и терпеливо сносила проделки этих загадочных, по ее мнению, коварных и быстрых дворовых террористов, терпеливо сносила, но все-таки боялась, всегда боялась.

Сейчас мальчишки пустили поперек ее пути струю из дворницкого шланга и развлекались, дико прыгали с открытыми в хохоте ртами, а старуха терпеливо топталась, ожидая, когда им наскучит их затея. Появилась дворничиха, подруга старухи, и бросилась в атаку, широко раскрывая при этом рот и размахивая руками.

Вся эта сцена, будь она озвученной, должно быть, вызвала бы во мне гнев или боль, но сейчас она прошла перед моим безучастным взором, словно кадры старого немого фильма.

Итак, старуха благополучно пересекала двор, а террористы бесились на крыше котельной, не думая о том, что близкая уже смерть старухи произведет в их душах, может быть, первое, незначительное, конечно, опустошение.

Стараясь сохранить свою безучастность и спасительную вялость, я придвинул телефон и стал набирать этот проклятый номер, будто между прочим, будто это для меня пустяк – позвонить ему, но уже на третьей цифре все засосало у меня внутри, сердце, печень, селезенка сжались в один бешено колотящийся ком, и лишь короткие частые гудки освободили меня. Занято!

Я представил себе, как он сидит в кресле или лежит на тахте, но обязательно играет очками, крутит их на одном пальце, разговаривая с кем-то. С кем? С Садовниковым? С Войновским? С Овсянниковым?

Я чертыхнулся, и в этот момент с кухни послышался крик Кита. Он там что-то разбуянился. Иногда на него находит.

– Уходи! – кричал он изо всех сил. – Уходи! – кричал он моей жене. – Ты нам не нужна!

Послышался возмущенный голос жены и потом щелканье выключателя. К Киту были применены санкции – он остался на кухне в одиночестве и в темноте. Сразу затих.

Жена ушла в спальню и забилась там в угол. Она очень тяжело переживает размолвки с Китом, с этим маленьким мальчиком, нашим сынком, с этим «мужичком с ноготок» трех с чем-то лет от роду.

Я встал и пошел на кухню, слоноподобно ступая по паркету, весело и грозно трубя:

– Ту-ру-ру! Пап-слон идет! Из глубины джунглей сам слон Бимбо! Ту-ру-ру, сам папа! Лично! Собственной персоной!

В сердце мое вихрем влетело ощущение спокойствия и любви.

На кухне я увидел его круглую голову на фоне сумеречного окна. Он сидел на горшке и что-то шептал, поднимая палец к окну, где начинали уже зажигаться огни дома напротив.

Я теперь почти привык к Киту. Все реже и реже посещает меня странное чувство иллюзорности, когда он вбегает в комнату или вкатывает в нее на велосипеде. Благоговение перед тайной и страх первых месяцев его жизни почти прошли. Сейчас получается так: ну, Кит – и все! Мальчишка, сынок, чудо-юдо рыба-кит на завалинке сидит… и прочая чепуха.

Ему было полгода, когда я назвал его Китом. Вдвоем с женой мы купали его в ванночке, и он ворочался в мыльной воде и разевал беззубый рот. Я его за голову держал и всовывал назад в уши выпадающие кусочки ваты, а он иногда поднимал на меня свой голубой взгляд и хитровато улыбался, будто предчувствуя нынешние наши замысловатые отношения. Сначала он показался мне сосиской в бульоне, и я сказал об этом жене:

– Вот еще сосиска в бульоне.

Подумав об этом с полминуты, жена заметила, что это вряд ли очень эстетично. Тогда я придумал другое сравнение – Кит.

– Это маленький Кит, – сказал я.

Жена промолчала.

Вечером после купания я уехал во Внуково и сел там в огромный самолет, отбывающий на Восток. Потом на Сахалине, разъезжая по тамошним портовым городкам, в гостиницах и в домах приезжих, я вынимал его карточку и думал о нем уже так: «Как там мой маленький Кит?»

Ну, мало ли какие прозвища я давал ему впоследствии. Он был Кусакой и Чашкиным, а однажды получил такую сложную фамилию – Чушкин-Плюшкин-Побрякушкин-Раскладушкин-Ложкин-Плошкин, но все эти прозвища постепенно отходили, забывались, а оставалось одно, главное – Кит.

– Ну, что случилось, Кит? – спросил я, усаживаясь в кухне на табуретку и закуривая.

– Смотри, огонечки! – сказал он и показал пальцем в окно. – Раз, два, три, восемнадцать, одиннадцать, девять, – взялся он считать огоньки и вдруг воскликнул: – Смотри, луна!

Я повернулся к окну. Бледная луна с выеденным боком висела над домами.

– Да, луна, – чуть-чуть заволновался я и стряхнул на пол пепел.

– Толя, Толя, пепельница есть, – сказал Кит тоном своей матери.

– Ты прав, – сказал я, – извини.

Мы замолчали и некоторое время сидели – я на табуретке, он на горшке – в полной тишине, нарушаемой только вздохами жены из спальни и шелестом страниц ее книги. Глаза Кита таинственно светились. Затишье, видно, было ему по душе.

– Знаешь, – вдруг встрепенулся он, – на луну летает пилот Гагарин.

– Да, – сказал я.

– Знаешь, – сказал он, – ни Гагарин, ни Титов, ни Терешкова, ни Джон Глен…

Задумчивая пауза.

– Что? – спросил я.

– …ни Купер в рот и в нос ничего не берут, – закончил он свою мысль.

В кухню вошла жена и приподняла его с горшка.

– Ничего не сделал. Садись снова и старайся. Ты совершенно не стараешься.

– Толя, а ты стараешься, когда сидишь на горшке? – спросил Кит.

– Да, – сказал я, – слон Бимбо старается.

– А слониха Тумба?

– Тоже.

– А слоненок Кучка?

– Еще как старается.

– А кто еще старается?

– Кашалот, – сказал я.

– А кашалот добрый? – спросил он.

– Звонил? – спросила жена.

– Занято было, – сказал я.

– Так позвони еще.

– Послушай! – вскипел я. – Ведь это мое дело, правда? Это мое дело, и я сам знаю, когда звонить.

– Ты просто трусишь, – презрительно сказала она.

Я вскочил с табурета.

– Отправляйтесь гулять! – резко сказала она. – Собирайтесь живо, и марш!

Мы вышли с Китом из дома и пошли по нашему переулку к бульвару. Было уже темно. Кит шагал широко, деловито, маленькая его ручка крепко сжимала мою.