Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2012)

Этот край

Стратановский Сергей Георгиевич родился в 1944 году в Ленинграде. Один из самых ярких представителей ленинградского литературного андеграунда 1970-х годов. Автор нескольких поэтических книг. Лауреат литературных премий. Живет в Санкт-Петербурге.

*      *

    *

Пантелеев Лёнька — известный вепс [1]

(А из вепсов — немного людей известных) —

Был чекистом сначала,

                 но в кожу налётчика влез

Без зазора,

            хоть есть подозренье, что он

Был направлен, внедрен

                 в зону мглистую

Грабежа и убийства, но быстро

Стал независим,

               вышел из-под контроля

Кожаных курток

               и питерской цепкой милиции.

Был убит в Семенцах [2] , на квартире какой-то девицы,

Катьки блоковской сестрицы

                       и как та — толстоморденькой.

А за Обводным в соборе

Есть икона подвижника, инока, схимника,

Вепса иного, святого,

Александра Свирского, основателя

Всем известной обители.

На конференции в Ницце

                 был доклад о загадках, о тайнах

Вепской души

               и доказывал некто, что Лёнька

Тенью был воплощённой,

                 изнанкой души, скверным зеркалом

Того самого схимника.

Может, и так, но не хочется,

Чтобы так оно было.

*      *

    *

dir/ Был ли подобный Маресьеву

                 лётчик-герой, но на той

Стороне, среди асов Германии?

Был — мне сказали

               (хоть имя его не назвали).

Был такой лётчик, был…

                 Он Варшаву и Киев бомбил,

Сеял смерть повсеместно

                 и ярость атаки любил.

Древний Вотан, бог воинов,

                 в тот год громыхал в небесах,

И германские асы

               молились ему перед вылетом.

И он тоже молился

               ему, громобойному богу,

Когда, раненный в ногу,

               боль пересилить пытался,

Но возникла гангрена,

               и ногу отрезали сразу.

Стал ходить на протезе,

                 но вскоре, подобно Маресьеву,

В строй вернулся,

               на свой истребитель и в бой

Устремился во имя

               своей ястребиной Германии.

Несмотря… Тем не менее…

                 Множество оговорок

В разговоре о нём.

               Кто он? Судьбы победитель?

Вдохновенный воитель?

                 Или убийца, губитель?

Нет на это ответа.

Медной горы Хозяйка

Девка вогульская —

                 Медной горы богиня.

Ушёл её народ

               от русских на восход,

На Рябо-Рыбо-Обь,

               во глубь, во глушь природы.

И вот она одна

               своей горы внутри,

В чреве таинственном, в саду каменнолиственном,

В раю без радости…

                 И хищные заводы

Урчат поблизости…

Бомбила

Перед гибелью города

               я — у руля бомбила,

Зашибаю бабло,

               вывозя населенье из города,

Насекомье из города

               в область, в ближайшую местность

Наименьшей опасности.

Может, вдруг и погибну

               со всеми наличными или

Не погибну всё же,

               а выстрою дом комфортабельный,

Прочнокровельный, с окнами

На все стороны света,

               хату свою на краю

Катастрофы всеобщей.

Греция

Там на мраморе белом

               горячие тени, чуть синие,

А на кладбище ночью

               огненных пчёл рой мерцающий,

А на гору взойдёшь —

               виноцветное море откроется,

Многошумное море — таласса.

Как хотел мой отец

               увидать этот край, этот рай.

Не пришлось, не случилось,

               да и я не увижу, наверно.

Но беды в этом нет —

               жизнь не трепет оливковых рощ,

Жизнь — рост души,

               ну а где и когда — разве важно.

Пациент и Гомеопат

Поволоцкая Ирина Игоревна — москвичка, окончила режиссерский факультет ВГИКа, сняла несколько художественных фильмов. Лауреат премии имени Аполлона Григорьева. Постоянный автор “Нового мира”.

“При расстройстве от горя и тоски — Игнация 3.

От испуга — Аконит, позднее — Сумбукус.

Вследствие гнева и досады — Хамомила, Бриония.

При раздражительности и чрезмерной радости — Коффеа…”

(Из домашнего гомеопатического лечебника)

...Тогда женщины-кондукторы на станциях московской подземки, бдительно следя за входом и выходом сограждан, поднимали над головой металлические кружки-диски и, лишь зады пассажиров скрывались в вагонах, кричали гортанными, но свежими голосами — Га-тов! Эхо громыхало, двери смыкались, состав трогался. И на каждой дежурной была тужурка с металлическими пуговицами и фуражка с алым околышком. Впрочем, вся огромная страна, кажется, ходила в форме.

А у Евгения Бенедиктовича Лючина было бычье сердце.

Оно могло разорваться от обычного вздоха.

И Женя Лючин, тридцати четырех лет от роду, глотал гомеопатические лекарства, высыпая на ладонь крохотные шарики, а затем забрасывал их в рот, и они сладко стаивали на языке, облегчая боль и жизнь, успокаивая звучными названиями и регламентацией приема, не говоря уже о приватных советах Гомеопата. Укроем его подлинное имя, поскольку имя доктора было табу, и сама история наша, словно в зеркалах, поставленных друг противу друга, двоится, множится, посему расплывается, глохнет, с неизбежностью превращаясь то ли в земной прах, то ли в звездную пыль…

Однако!

Подобно тому — а ведь лечение подобным подобного не есть ли суть, сердцевина самого гомеопатического метода? — и вот, подобно тому как сам достопочтимый основатель Самуэль Ганеман, отбросив парик, терпеливо растирал вещество в фарфоровых ступках фарфоровыми пестиками, и от бесконечного трения и бесконечного вращения руки первоначальное, измельчаясь, исчезало и возникало нечто другое — прямо противоположная множественность, обладающая новыми признаками, у начального и конечного был один замочек и ключ, одна тайна, а может, душа. Так в жизни Евгения Бенедиктовича, хотя его пользовали разные доктора и в разные времена пришлось стучаться в разные двери, таинственная Спигелия, ядовитый Фосфор и обязательная, усиливающая действие первых Пульсатилла правили судьбой героя: он шел на Герцена, так называлась Большая Никитская; против Консерватории — гомеопатическая аптека; и, видя у кассового аппарата усыхающий профиль Виктории Карловны, милой Викуси, ее прямую спину, ее пергаментные руки в коричневых точечках и неотделанный янтарь от щитовидки — вкруг шеи теплые камушки, — убеждался в верности жизненного пути, и стареющая Викуся, в пенсне и блузке из пожухлого шелка в тридцать втором, в тридцать восьмом, в сорок четвертом и сейчас, после войны, неизменным движением изящно выбивала чек, серебряная мелочь звенела, и Викусина полуулыбка, не разнимая рта, уголками губ, витала над крошечным пространством аптеки с кафельным полом в шашечку.