Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2009)

Ангелы этого мира

Кекова Светлана Васильевна родилась на Сахалине. По образованию филолог. Автор нескольких поэтических сборников и литературоведческих книг, в том числе посвященных творчеству Николая Заболоцкого и Арсения Тарковского. Стихи Светланы Кековой переводились на многие европейские языки. Лауреат нескольких литературных премий. Постоянный автор нашего журнала. Живет в Саратове.

*       *

 *

Здесь жила когда-то тётя Женя,

хлеб пекла, растила сыновей,

слушала, как в зарослях сирени

пел о вечной жизни соловей.

Приходили мальчики к обеду

и, поев варёной требухи,

принимались к празднику Победы

наизусть заучивать стихи.

Тётя Женя уважала книги

и считала, что куренье — грех,

а свои житейские вериги

прятала старательно от всех.

А ещё в любое время года

у неё от хвори и беды

сохранялись в ящике комода

медный крестик, банка из-под мёда

и бутыль из-под святой воды.

*       *

 *

В этом доме жили Фёдор с Анной,

но в земле нашли себе приют.

Дом молчит, как идол деревянный, —

ждёт, когда хозяев отпоют.

На столе — бутылка водки, вилки,

десять рюмок, каравай ржаной...

Фёдор на случайном фотоснимке

молча обнимается с женой.

И когда надгробное рыданье

станет благодарственным псалмом,

снова Фёдор к Анне на свиданье

двинется во времени ином.

Целый мир в себе скрывает слово.

Так ли в человеческом жилье

прячется за призраком былого

будущее благобытие?

*       *

 *

Хорошо мне в этой жизни краткой

собирать малину в туесок,

песни петь и детскою лопаткой

разгребать оранжевый песок.

А потом, как в абсурдистской пьесе,

сыпать в чай прозрачный сахарин

и нестись на всех парах в экспрессе

с Чеховым на остров Сахалин.

*       *

 *

Знаю — я б опомнилась едва ли,

страшных не захлопнула дверей,

если б только птицы не собрали

в чашу слёзы вдов и матерей.

Но беда минует землю нашу,

и она излечится от ран,

если только птицы эту чашу

выльют в Ледовитый океан.

*       *

 *

Отец семейства, уличённый в пьянстве,

сквозь рюмку водки смотрит на заре,

как молча распадается в пространстве

мир, заключённый в мыльном пузыре.

На письменном столе пылится глобус,

цветут фиалки в скромной красоте,

и медный чайник, грузный, как автобус,

безмолвствует на газовой плите.

И тянется, как долгий путь в Варшаву,

нить прежней жизни, вздетая в иглу,

и держит молча скипетр и державу

Эйнштейн на фотографии в углу.

*       *

 *

Когда приходит время листопада

и тонет память в световой пыли,

опять освобождаются из ада

разрушенные атомы земли.

В подземном мире, ясном и двуликом,

где каждый атом — атому родня,

они в своём беспамятстве великом

срастаются, приветствуя меня.

И вижу я без ревности и гнева:

в трепещущем потоке серебра

моя душа, как плачущая Ева,

выходит из Адамова ребра.

*       *

 *

1

Лёжа в своей кровати, “аксиос” говорю

календарю, заплате, бледному фонарю,

бедной сухарной крошке, бабочке и осе,

кружке, губной гармошке, мухе, поскольку все

эти предметы жизни, мелкие существа

славят в своей отчизне тайный закон родства.

Вот и щадят их войны, пагубы, забытьё,

ибо они достойны в Царство войти Твоё.

2

Лёжа в своей постели, “аксиос” я шепчу

мху, соловьиной трели, солнечному лучу,

старому снимку Бреста, трещине на стене,

муке, знакомой с детства, с детства знакомой мне,

лучшей на свете строчке — пропуску в мир иной,

сну в кружевной сорочке с крыльями за спиной,

радуге многослойной, ангелу на пути —

ибо они достойны в Царство Твоё войти.

3

Я не о тех, кто подвиг свой преломил, как хлеб.

Где они — Рюрик, Хлодвиг, братья Борис и Глеб?

Тянутся, словно птицы, в радужные края

братья мои, сестрицы, дочери, сыновья,

пляшут скворцы в скворечнях, плачут отец и мать...

Разве достоин грешник “аксиос” им сказать?

4

Лёжа на нижней полке в поезде “Астана”,

я вспоминаю Волги влажные письмена.

На золотых, песчаных отмелях у воды —

знаки событий тайных, будущего следы.

Вижу я незнакомца с удочкою в руке,

маленького японца с рюмочкою саке.

Вижу я, как стрекозы воздуха ткут парчу, —

и не таясь, сквозь слёзы “аксиос” — я шепчу.

*       *

 *

Ангел смерти сжалился над нами:

мы в конце зимы в последний раз

будем трогать ледяное пламя,

плавить серебро, дробить алмаз.

Будем плакать и молчать некстати,

сложенные крылья развернём...

Облаченье ивы на закате

вспыхнет ослепительным огнём.

И, оторопев от этих вспышек,

дрогнет сердце, и в последний раз

смерть в короне, как Марина Мнишек,

с удивленьем поглядит на нас.

*       *

 *

Что-то говорит на суахили

поседевший за ночь старый клён.

Из-под золотой епитрахили

слышится рыдание и стон:

всем — от муравья и до удода

нужно уходить из этих мест...

И приговорённая природа

прячет слёзы и целует крест.

*       *

 *

Торжественно держат каштаны

созревшие за ночь плоды.

Скитаются рыб караваны

в великой пустыне воды.

Пора нам подумать о вьюгах,

о праведных ризах зимы,

о рыбах в железных кольчугах,

плывущих в объятиях тьмы,

поскольку никто нам не скажет,

где мойры и парки живут

и что они шьют или вяжут

и пряжу какую прядут.

Но как в колебаньях эфира

увидеть мелькание спиц

и ангелов этого мира —

дрожащих от холода птиц?

*       *

 *

Спит мой отец во гробе, спит на цветке роса,

спит в арестантской робе тоненькая оса,

дуб на холме укутан сном с головы до пят...

Ночью, а также утром непоправимо спят

граждане всех сословий — бабочки, светляки,

птицы в одежде вдовьей, камни на дне реки.

Спят существа природы, но, не смыкая век,

бьётся в сетях свободы маленький человек.

Галстук, очки, бумажник, пёстрые рукава —